коней, в знак приветствия, кивнул хвостом.

Олег открыл глаза, небо было прозрачно, как вечность, земля же белая, как полотно. Из его нагрудного кармана выпало шесть золотых. Лужа крови быстро увеличивалась.

«Почему же не оросилась земля: я вижу не росу, а целое озеро крови», — подумал он.

Правая рука его была откинута, и она, не будучи пораженной пулей, казалась ему чужой. Все цвета были белы, и все краски в природе для него исчезли навсегда. Он обожал искусство вообще и потворствовал живописи, в частности, но последняя живопись была страшна и правдива: на белом безбрежье лежала человеческая рука, соседствовали с ней лужа крови в шесть рассыпанных золотых. Олега в последний раз посетил страх, он искривил лицо и что-то воскликнул.

— Наповал, что ли? — спросил спешившийся солдат, один из сопровождавших князя.

— Лоб похолодел, а сердце будто бы тикает, — констатировал другой, ощупывая недвижимое тело.

Князь лежал недвижимым и униженным, как бы прося извинения у солдат за то, что ничего героического он все же не совершил.

Умер он через несколько недель. О его красивой и героической смерти писали российские простаки в периодической прессе того времени…

Автор не повторит того, что сказали простаки, и возвратится к Ренненкампфу.

— Вы говорите, генерал, что на фронте переменный успех в нашу пользу? Я это, генерал, предвидел! — произнес Ренненкампф и положил на стол трешницу повару за отличную пробу.

8. Последующие этапы действия

Мы лучше пользуемся исключением, нежели правилом.

Как известно, первоначально измерение сыпучих тел производилось русскими на глазок. Впоследствии людские домыслы изобрели фунты, однако довольствовалось население не фунтами, а походами. Точность как таковая в русском обиходе отсутствовала. Русское правительство точности предпочитало произвол: оно многим овладевало, но в совершенстве ничего не осваивало. Освоить же российскую территорию было так же возможно, как осоюзить кожей валяные сапоги, правители, однако, предпочитали держать нацию босиком.

В сороковых годах минувшего столетия русские проложили первую железнодорожную магистраль, соединившую Москву с Санкт-Петербургом. Император Николай Павлович, обозначая направление железнодорожного полотна, провел на карте точную черту по линейке от первоначального пункта до конечного. Ему представили на утверждение общеевропейский поперечный размер железнодорожной колеи, но император приказал увеличить в ширине поперечник между рельсами. Он не принимал в расчет ни экономических выгод, ни стратегических соображений: произвол монарха ложился на плечи нации, несущей железнодорожные тяготы.

Двадцать первого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года в салон-вагоне ставки верховного главнокомандующего, по случаю дарования победы русскому оружию под Гумбиненом, совершалось церковное богослужение. Протопресвитер ставки Георгий Шавельский провозглашал многолетие войску, продолжавшему поход на Берлин. Чины ставки никли седыми головами: радость была в сердце каждого, богу же ничего не требовалось, кроме смирения. Верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, не тяготился обособленностью русской железнодорожной колеи: он полагал, что если вверенному ему воинству суждено вторгнуться в столицу немцев — провиант для армии можно будет доставлять туда гужевым транспортом на волах. Протопресвитер кадил в пространстве благовонием ладана, а на груди его блестел крест на георгиевской ленте, полученный им в русско-японскую войну. Предки протопресвитера были богатые евреи, он же выкрестился, окончил семинарию и, посвященный в сан, чувствовал себя подлинным посредником между богом и высшими чинами ставки. Внешностью Шавельский походил на Христа, богослужение же совершал по-актерски.

Провозгласив многолетие российскому императорскому дому, Шавельский окропил присутствующих освященной водой и первым допустил к кресту великого князя, положив на его узкий лоб кропило, обмоченное в воде. Облобызав крест, великий князь приложился к прозрачной руке протопресвитера, осторожно взял его под руку и отвел в отдаленный угол салон-вагона для духовного собеседования. Они сели на диван и утонули в его объемистых сафьянных подушках. Великий князь и в сидячем положении был на голову выше своего собеседника, а потому он без затруднения осматривал сверху вниз широкие полы рясы протопресвитера. Он придавил носком сапога окурок, попавший каким-то образом на коврик. Окурок смутил великого князя, и, растаптывая его, он перенес свой взор на застывшую в неподвижности фигуру протопресвитера.

Великий князь разглядел протопресвитерские сафьянные полусапожки, на короткие голенища которых напущены были синие бархатные шаровары. Великому князю стало неловко: он совестился мыслить о том — юбки или шаровары носят духовные лица под подрясником?

— Ваше преподобие! — произнес великий князь. — Ныне, в час светлой радости, я, нечестивец, омрачен.

— Я буду молиться, чтобы душа вашего высочества прояснилась! — вздохнул протопресвитер, и оживившиеся его глаза заискрились. — Перед духовным отцом не утаивают грехов даже и цари!

Шавельский выразил мысль смело и уставил свои жгучие черные глаза на великого князя, понимая, что мистическое нутро высокого собеседника он может поразить только продолжительным взором. Великий князь, действительно, не выдержав чужого взгляда, опустил глаза, а протопресвитер скрыл благопристойную улыбку в кудрявой, присущей его сану, черной бороде.

— Я, отец Георгий, — мягко признавался великий князь, — принимая на себя великие обязанности перед царем и родиной, дал обет: не возвышать гневного голоса по отношению к ближайшим сотрудникам. Ныне же я не удержал гнева в сердце, чем, как мне кажется, нарушил обет, данный перед богом.

— Обет перед богом — нерушим! — перекрестился протопресвитер. — Но кающихся грешников господь бог может даже обнимать у врат рая…

— Я, ваше преподобие, изъяснился по-русски, но весьма круто с личным адъютантом — Владимиром Ивановичем фон Дерфельденом. Он, правда, немец по происхождению, но человеческие качества его достойны уважения…

Великий князь воспроизвел крутые русские слова, которыми он объяснялся с личным адъютантом, и протопресвитер вздрогнул.

— С нами крестная сила! Но в чем же, однако, повинен ваш раб и слуга?

— Спал, мерзавец! — воскликнул великий князь и решительно поднялся. — Спал, тогда как мы получили первую весть об исходной победе русских войск в гумбиненской операции.

У великого князя прошло мистическое одурение и обнажилось деспотическое нутро: он стал кричать на отсутствующего адъютанта, но смотрел протопресвитеру в глаза. Шавельский выдержал его взгляд, не смутившись, встал и подошел к нему твердо и уверенно.

— Ваше высочество! — отчетливо и ясно отделял он каждое слово. — Ваш ангел-хранитель, — в миру архиепископ Николай Мирликийский, — мудрейший из людей своего времени, на одном из вселенских соборов, в порыве гнева, дал звонкую пощечину еретику Арию. Православная церковь не могла не одобрить действия святителя, и никому другому не воздается хвала первоначальными словами тропаря: «Правило веры и образ кротости». Кротость, ваше высочество, как видите, не снята со святителя пощечиной, если его достойный гнев угоден богу…

По мере уяснения мысли протопресвитера с лица великого князя сходило раздражение, и он счастливыми губами вторично приложился к протопресвитерской духовной