— Лучше торжествовать, чем омрачаться, — убедил он себя и отошел в противоположный конец салон-вагона.

Начальник штаба генерал-адъютант Янушкевич, гладко выбритый, с лицом, лоснившимся от сытости и упоения, полировал ногти. Он упрекал генерал-квартирмейстера в том, что последний мягко выражается в директивах, не называя столицы немцев ее точным именем. Победа под Гумбиненом, однако, привела осторожного генерала Данилова в восторг, и он, поддавшись уговорам начальника штаба, воскликнул:

— На Берлин!

— Браво, Юрий! — одобрил подошедший великий князь, пожав генерал-квартирмейстеру руку.

— Ники!

Янушкевич вздрогнул, но называли не его: великому князю он был тезка и по имени, и по отчеству.

Анастасия Николаевна вошла торжественно и, вытягивая носки атласных, небесного цвета, туфель, осторожно ступала по ковру. Ее талия была плотно охвачена корсажем, и бирюзовое шелковое платье легонько шелестело от движения.

— Ники, можно ли мне пройти в аппаратную?

Генералы поклонились, но не могли подойти к ее руке: она держала титульный императорский бланк, сложенный вчетверо, и огромный флакон цветочного одеколона с пульверизатором…

— Сопровождай же меня, Ники!

Павел Шатров вчера где-то на глухой станции сопровождал Ирину, несмотря на то, что она не была ни его женой, ни великой княгиней. Он, правда, в порыве нежности прижимал ее к пылкой груди и называл принцессой его ласкового сердца. Заурядные слова Павла Шатрова побеждали простое сердце калужской портнихи, и она была благодарна, что неминуемый рок толкнул ее на героические подвиги. Она и ее подруги сопровождали любимых, избранных среди многих, и мир для них являлся сокровенным; в порывах страсти они растворялись в мире, как в вечности. На железнодорожной станции они услышали игру на гармошке, под которую неведомый им нижний чин пропел куплет густым альтом:

Ах, вы, немцы-азиаты!

Через вас гонят в солдаты…

Прапорщик запаса, находившийся на платформе, поправил нижнего чина, что немцы — не азиаты, а вполне европейская нация. Нижний чин, не признав в прапорщике запаса настоящего офицера, долго смотрел, как тот удалялся на противоположный конец платформы.

— Шпиен! — воскликнул нижний чин.

Иван Бытин, обрадовавшись чужому слову, засунул в рот два пальца, звонко и продолжительно свистнул.

— Ага! — сказал он самому себе. — Прапорщик-то, в самом деле, должно быть, шпиен: он вздрогнул, услышав мой свист…

— Вполне возможно, — согласился Павел Шатров. — В нашей сельской местности кто ворует кур, у того руки трясутся…

Илья Лыков утверждал правоту прапорщика, сообщив друзьям, что Азия есть особая страна света, за что калужская продавщица Тоня, обожавшая образованность, удостоила его тайным, но непринужденным поцелуем.

Долгий состав эшелона отходил на запад под частные размышления Ивана Бытина: нечто пробудилось в нем для понимания порядка вещей в мире по-новому.

В ночь на двадцать первое августа эшелон прибыл на станцию Вильна, где сиял электрический свет и торжествовали досужие горожане. Гирлянды пересекали улицы и переулки, и походили они на разноцветные яркие девичьи бусы. Музыка оглашала обширный перрон вокзала многоголосым маршем, то возвышая мотив до вершин манчжурских сопок, то понижаясь в переходных мотивах до заунывно-радостной тоски по родине.

Иван Бытин, приказав друзьям соблюсти девиц от похитителей, никем не сопровождаемый, удалился на перрон: горожане по-праздничному ликовали, и разноцветные точки конфетти путались в световых эффектах электричества. Дамы предпочитали носить белые платья, ибо доброта и праздность лежали на их торжествующих лицах, а тяготы войны еще не наложили на их сердца своего траура. Питательные пункты, открытые для нижних чинов, ломились от колбас, грудинок и ветчин. Город давал бал в честь победы под Гумбиненом генерала Павла-Георга Карловича Эдлер фон Ренненкампфа, бывшего командующего виленским военным округом. Супруга генерал-адъютанта, окруженная вниманием, находилась при буфете первого класса, собственноручно наливая чай господам прапорщикам из огромного никелевого самовара. Она являлась главной виновницей торжества, ибо держала в своих руках все сведения об операциях на фронтах: о победе над немцами она узнала от мужа прежде, чем сам российский император.

Вильна, таким образом, торжествовала победу, и музыка приятно насыщала сердца досужих горожан.

Иван Бытин, невзирая на торжество, торопливо ел колбасу, пронизанную жирным шпиком и густо сдобренную пряностями и чесноком. Дамы в белых платьях дарили ему плитки шоколада, обернутые фольгой, и он, будучи расчетливым, услаждая утробу колбасой, прятал шоколад в глубокие карманы солдатских шаровар. Он заготовлял провиант для всех, нанизывая колбасные коляски на левую руку и нагружая фуражку сигарами из душистого табака. Виленские горожане, в знак победы русского оружия, отпускали все бесплатно и потворствовали тому, кто уносил много продуктов. Иван Бытин стремился возвратиться к друзьям и подругам, но на перроне его остановила белокурая барышня, имевшая чем-то его, как нижнего чина, одарить. Он охотно принял от нее кисет, наполненный конфетами, и с удовлетворением прочитал вышитую надпись: «Кого люблю — тому дарю». Белокурая барышня вышивала кисет собственноручно, но надпись придумала ей ее горничная.

— Солдатик, ты будешь мне писать? — настойчиво пытала она его, счастливая передачей. — Про бой, про твои подвиги? Твой адрес — действующая армия?

Иван Бытин вертел кисет в руках, извлекая из него конфеты, где также нашел и адрес белокурой: она называла город и улицу, номер дома и квартиры, и он, разумеется, считал долгом писать ей непременно.

— Ты какого полка, солдатик, как тебя зовут? — допытывалась она.

Иван Бытин потел от неловкости, не зная, как звать себя — Иваном или Ванькой, он был груб по натуре, но не терпел фамильярности.

— Отвечай же, солдатик! — сгорала она от любопытства. Иван Бытин мнил скорее себя солдатищем, чем солдатиком. Он обиделся за ее фамильярность и, кивнув головой, высунул язык. Из уголка кисета он сделал комбинацию, похожую на комбинацию из трех пальцев.

— Понимаешь? — грозно воскликнул он, и у белокурой барышни покраснели уши.

— Когда солдат ложится с девкой переспать, он не называет своей фамилии!

Иван Бытин отступил на шаг и энергичным жестом бросил полученный кисет. Белокурая барышня разрыдалась, но Иван Бытин ушел, оставив ее без утешения. Он спешил к друзьям и подругам, чтобы рассказать о всем случившемся. Однако он неожиданно пришел к заключению, что не всякая правда может быть правдивой: его друзья верят, что он победит сердце берлинской потаскухи, но поверят ли они тому, что им польстилась белокурая барышня из благородных?

Нижние чины, попадавшиеся ему навстречу, лезли по тормозным площадкам и под вагоны; они грызли орехи, семечки, выплевывая скорлупу, хрустевшую под ногами. Стоял праздник, и люди без пользы для себя пожирали все, что созидалось годами: неправдивая правда лежала повсеместно.

К четвертой платформе железнодорожного дебаркадера плавно подошел санитарный поезд, привезший первую партию раненных под Гумбиненом. Патронессы благотворительных обществ, ожидавшие