бутылка осталась.

– Не-не, это я так.

Юлита крепко обняла подушку, положила на нее подбородок. Сделал глубокий вдох, медленно выпустила воздух.

– Ну и… Что будешь делать? – Магда положила ноги на стол.

На ней были лыжные носки в елочки и снежинки.

– Не знаю… Поеду в горы пасти овец… Или уйду в монастырь…

– Ясно. В какой?

– Ну-у… Может, к босым кармелиткам. Красивое название. И эти, платочки у них ничего.

– Вейл. Учи матчасть, дорогая.

– Хотя скорее всего… – Юлита вытерла очередную слезу, у нее снова начал срываться голос. – После всего этого они меня не примут.

Магда положила ей руку на плечо, крепко сжала. У нее был такой вид, будто она сама вот-вот расплачется.

– А если серьезно, Юлька?

– Не знаю… Правда не знаю. Даже думать об этом не хочу.

– Да уж. Но… Может, брось это дело, а?

– Бучека?

– Да. Я не хочу, чтобы тебя еще сильнее обидели. Понимаешь?

– Угу. – Юлита отпила чаю. Наконец она согрелась изнутри. – Ты права.

– Обещаешь?

– Ага. Обещаю, – ответила она, подавив зевок. – Слушай… Я спать, ладно?

– Ладно. Завтра суббота… Я уведу куда-нибудь детей, чтобы у тебя было спокойное утро. Завтрак будет в холодильнике.

– Спасибо, большая сестренка.

– Не за что. – Магда встала, поправила халат. – Если что-то случится… Позвони, хорошо? И свяжись с родителями, они уже с ума сходят.

– Уф-ф. – Юлита потерла лоб. Лоб горел, наверное, она заболевала. – Не знаю, готова ли я.

– Тогда хотя бы напиши им, окей?

– Окей. Спокойной ночи.

Юлита пошла в свою комнату, легла на разложенный диван и свернулась в клубок. Впервые за долгое время оставила включенным свет. Никак не могла заснуть, ее мысли склеивались, как разваренные макароны, слишком долго пролежавшие в кастрюле: картинки без предупреждения перетекали одна в другую, наслаивались друг на друга. Лица людей из редакции, а поверх них большие красные буквы и восклицательные знаки. Ее фотографии, те самые ужасные, страшные фотографии, долбаный джинн, сбежавший из бутылки, и палец вверх, палец вниз, смайлики, звездочки, чертовы сердечки, и так без конца.

Она заснула глубокой ночью, накрыв голову подушкой.

На следующее утро Юлита проснулась в девять. В десять заставила себя встать с кровати. Потом пошла в душ и долго стояла под струей горячей воды, с закрытыми глазами, прислонившись лбом к стене. Зеркало полностью запотело. Вот и хорошо, подумала она, чистя зубы. Она не хотела себя видеть, не хотела смотреть на свое тело, грязное, отвратительное тело, злилась на него. Она успела забыть об этом глупом, иррациональном чувстве, вытеснила его из себя. А теперь оно вернулось.

В начальной школе Юлита была образцовой ученицей. Каждый год ее выбирали старостой класса, каждый год она участвовала во всевозможных олимпиадах, пускай и без особого успеха. Была школьным знаменосцем – ей ужасно нравились белые перчатки. Элегантные и изысканные (по крайней мере, так ей тогда казалось), словно из какого-то английского романа о дамах, джентльменах и запряженных гнедыми лошадьми каретах, перчатки выглядели совершенно неуместно в Жуково и ее школе, где полы были выложены буро-зеленым линолеумом, а в столовой всегда воняло сыростью и переваренной капустой. В сентябре она выходила на сцену и с чувством декламировала стихи, которых не понимала, то есть знала слова, но не понимала их значение; смерть, отчизна, кровь, дети, онемечить – все это никак не вписывалось в ее жизнь с коллекцией разноцветных вкладышей, с рюкзаком с Минни Маус, с игрой в резиночку на потрескавшемся и белом от мела тротуаре.

А потом у нее выросла грудь. Внезапно, за каникулы между четвертым и пятым классом, гораздо раньше, чем у подруг. Поначалу Юлите это даже нравилось. Мама купила ей два лифчика, и она их прекрасно помнила: черные, с кружевом, чуть тесноватые. Она стояла в ванной комнате, между вибрирующей стиральной машинкой и облупленной ванной, где тухла полуистлевшая тряпка, и разглядывала себя в зеркале, то слева, то справа; грудь была большая и заметно выделялась на худеньком тельце. Тогда-то она и поняла, что взрослая жизнь не так далеко, как ей казалось, что она и ее родители – все-таки один и тот же вид человека, что у нее тоже когда-нибудь будет работа, что и она будет оплачивать счета и ходить в магазин за курицей для воскресного бульона. Что важные моменты в жизни не всегда происходят в нужное время, в заданный день, как начало каникул или выпускной экзамен. Они просто случаются, и все, ничего не поделаешь, приходится с этим смириться.

Юлита вернулась в школу и сразу почувствовала, что что-то не так. Мальчишки, которые прежде были заняты только собой, этими своими идиотскими покемонами, драгон-боллами и морталкомбатами, которые разговаривали с ней, только когда нужно было списать домашку по математике, вдруг стали пялиться на нее нон-стоп, дрались за право сесть с ней рядом, воровали у нее резинки для волос и прятали рюкзак. Когда она играла на физре в волейбол, собиралась целая толпа зрителей: каждая подача, каждый прыжок сопровождались аплодисментами и смехом. Через неделю у нее состоялся первый разговор с классной руководительницей пани Кубрило, математичкой, провонявшей куревом, кофе и нафталином, с волосами, выкрашенными в огненно-красный цвет. “Нельзя так отвлекать товарищей, мешать им в учебе, – говорила она, тыча в Юлиту пальцем, увенчанным накладным ногтем. – Необходимо думать о том, как ты выглядишь, одеваться прилично”. Поначалу она не понимала, о чем вообще речь, чего от нее хотят, и только мама все ей объяснила. Поэтому Юлита начала ходить в мешковатых кофтах и растянутых свитерах, доставшихся ей от двоюродной сестры. Но это не помогло. Одноклассники по-прежнему “ухаживали” за ней, как выразилась пани Кубрило, на каждой перемене придумывая новое развлечение: пинали ее пенал, высовывали в окно ее плеер – вымоленный подарок на день рождения, внутри были диск Red Hot Chili Peppers – и кричали: “Юлитка, покажь титьку”. Верховодил ими Лукаш, огромный верзила с румяным детским личиком, словно эта часть его тела не получила пока инструкции, что пора бы уже начать созревать. Девчонки не отставали: они тоже не давали ей проходу, хоть и не столь зрелищно. Одна как бы случайно намочила ей футболку, так что Юлите до конца дня пришлось ходить со скрещенными на груди руками. Другая придумала ей кличку Памела, от которой Юлита не могла избавиться до конца средней школы. Потом кто-то написал черными буквами на стене перед ее домом: “ЮЛЯ ВОЛОСАТАЯ ПИСЮЛЯ”, отцу пришлось закрашивать буквы остатками сиреневой краски, оставшейся после ремонта, но через два дня надпись проступила снова. Священник спрашивал на исповеди, есть ли у нее нечистые мысли, а если есть, значит, надо в них признаться, подробно описать совершенные в мыслях