– Опухоль все усложняет, да?

Она вертит в руках ручку, и, когда я собираюсь взять свои слова обратно, она говорит:

– У меня сильная мигрень. Иногда приступы просто ужасны, и я едва могу двигаться. Мне сложно в школе из-за них, но, когда мы проходим что-то важное, я стараюсь побороть боль и учиться. Обещаю, что не позволю мигрени испортить работу над проектом.

Она откладывает ручку, а затем принимается теребить край записной книжки. И я вижу, что эти слова ей дались нелегко.

– Головные боли выходят из-под контроля и иногда управляют моей жизнью.

Я понимаю это: когда что-то завладевает твоей жизнью. Когда тебя скручивает так сильно, что не можешь дышать.

– Спасибо, что никому не сказал, – говорит она, – я не хочу, чтобы меня жалели и говорили что-то из-за опухоли.

Мы сидим в углу комнаты, отбившиеся от остальных, и все же трудно сосредоточиться на таком глубоком разговоре, когда столько людей рядом. По крайней мере, мне. Я не люблю, когда люди лезут в мои личные дела, но она открывается мне, и кажется неправильным не сделать того же в ответ.

– Когда у тебя дислексия… иногда люди думают, что я ничего не умею делать. Когда они узнают, что это, я вижу, как их лица вытягиваются, как будто они жалеют меня, и я ненавижу это. Дислексия – отстой, и это не то, с чем мне хотелось бы жить, но она не делает меня хуже.

– А что такое дислексия?

– Она у всех отличается. То, что испытываю я, не может испытывать другой человек с дислексией. Мы все разные. В моем случае буквы в словах прыгают, и это не значит, что в один миг они замирают. Они продолжают двигаться. Я умею читать, но для этого требуется тонна концентрации. И так много времени, что я едва успеваю дочитать отрывок из этих чертовых тестов на понимание прочитанного до истечения отведенного времени. Я учусь по ИОП – индивидуальной образовательной программе. Иногда это помогает, потому что мне дается больше времени, но иногда и это не спасает. Иногда учителя забывают, что я учусь по-другому, и мне не хочется напоминать им об этом. Потому что это привлечет ко мне больше внимания, а я от этого устаю.

Я замираю на мгновение, когда воспоминания, совсем не хорошие, обрушиваются на меня, и продолжаю.

– Это произошло в первый год, когда был поставлен диагноз. Я помню, как однажды в начальной школе, в третьем классе, мы должны были ответить на вопросы о себе и нарисовать картинку. Ну, знаешь, типичные вещи: что я люблю есть, спорт, которым занимаюсь, любимый фильм. Учительница вывесила наши рисунки на доске объявлений в коридоре. Я помню, как пришел домой и плакал, умоляя маму и папу не ходить на день открытых дверей, потому что не хотел, чтобы они видели мой рисунок рядом с остальными. Почерк у всех был аккуратный, слова написаны без ошибок. Мой же был беспорядочным, и вряд ли что-то было написано правильно. Я был смущен, а потом мама разозлилась, когда увидела рисунок, потому что думала, что я недостаточно стараюсь. Но вот в чем дело – я очень старался. Я отдал этому рисунку все свои силы, и все равно он не оказался достаточно хорош.

Я замолкаю, и Вероника дает мне время. На ее лице нет ни капли жалости, только понимание. А потом она делает нечто неожиданное: наклоняется вперед и кладет свою руку поверх моей. Мягкие пальцы, нежное прикосновение, и мое тело словно оживает.

Как будто я был во тьме, жил в черно-белом мире, а затем щелкнул переключатель, и все обрело цвет.

– Спасибо, что поделился этим. – Боже, какой у нее красивый голос.

– Кроме психолога, поставившего мне диагноз, ты единственный человек, которому я рассказал, каково это – читать, – говорю я.

Она расплывается в лучезарной улыбке, но, к сожалению, убирает свою руку с моей.

– Значит, ты говоришь, что я особенная.

– Пожалуй, да, – смеюсь я.

– Не верю! – Она притворно ахает. – Сойер Сазерленд, самый популярный парень в школе, и я ему нравлюсь? Тебе лучше быть осторожнее. Если станешь болтаться со мной слишком часто, люди начнут сплетничать.

– Я не популярный. – Но они все равно болтают.

Вероника притворно закатывает глаза.

– Да ладно. Ты король, и ты это знаешь. И я нравлюсь королю, – последнюю часть она пропевает, будто ей пять. – Я нравлюсь Сойеру.

Она игриво толкает меня ногой, и мое сердце замирает. Такие реакции для меня странные, и это сбивает с толку. В ее великолепных голубых глазах пляшут смешинки, и я удивляюсь, как провел рядом с ней столько лет и никогда не замечал таких глаз и завораживающего голоса.

– Ребята, осталось пять минут, – напоминает миссис Гарсия, и Вероника улыбается мне, прежде чем открыть свой блокнот и начать писать.

Я потираю затылок, потягиваюсь и с ужасом обнаруживаю, что мое сердце бьется быстрее.

Возьми себя в руки, Сазерленд. Возьми себя в руки.

– Ты не можешь впустить ее, – шепчет мама мне на ухо, и ее предупреждение заставляет мою кровь заледенеть. Сегодня вечер понедельника, и я наблюдаю на мониторе записи камер, как Глори входит в фойе дома и начинает подниматься по лестнице.

Те же горожане, которые думают, что я просто странная, ее считают сумасшедшей. Но это не мешает им приходить к ней домой и отдавать деньги за сеанс ясновидения. Может быть, ее и не приглашают на самые шикарные вечеринки в городе, но смех Глори слышен всю дорогу до банка, куда она идет, чтобы обналичить их чеки.

– Если ты ее впустишь, – говорит мама, – она заставит меня уйти.

Мой взгляд устремляется к маме, и в ее глазах появляется страх.

– Зачем ей это?

– Потому что именно для этого Бог дал Глори ее дар видеть духов. Она должна привести тех из нас, кто задержится в этом царстве, к следующему. Вспомни, что я тебе говорила, Ви. Будь осторожна с теми, кого приглашаешь в свой дом. Смерть, приглашенная однажды, становится слишком сильна, чтобы остановить ее в следующий.

Я подпрыгиваю, когда раздается стук в дверь. Не хочу, чтобы мама уходила. Мне нужно, чтобы она была здесь, со мной, но…

– Может, тебе лучше уйти? То есть я не хочу, чтобы ты уходила, но не будешь ли ты счастливее на небесах?

Во мне теплится надежда, которая почти душит: я так отчаянно хочу, чтобы она сказала, что смерть не страшна.

Мама наклоняет голову, потом протягивает руку и гладит меня по щеке.

Я закрываю глаза от этого кроткого мягкого прикосновения и жалею, что не могу обнять ее. По какой-то причине мы можем легко прикасаться друг к другу, но не можем обняться. Это одна из вещей, по которым я скучаю больше всего, – по ее крепким надежным объятиям. Она всегда пахла розами и детской присыпкой, и, как бы холодно ни было снаружи, с ней было тепло.