А Митяй свирепствовал. Обобществлял имущество, забирая все подчистую, оставляя крестьянской семье лишь голые стены, заставлял мужиков сгонять на колхозный двор всю живность, и не только коров, быков да лошадей, но и весь мелкий скот и домашнюю птицу.

Мужики, не желая расставаться со своими буренками да хавроньями, резали их на задних дворах, да и тот скот, что был обобществлен, погибал от недосмотра.

Так же рьяно взялся Погудин за выполнение плана хлебозаготовок. Снова размахивая наганом, требовал сдать спрятанный хлеб, а у тех, кто не сдавал, описывал за долги все имущество и выселял из дома вместе с малыми детьми, строго-настрого запретив односельчанам пускать к себе выселенных соседей.

Обезлюдела деревня, обезжизнела. Опустели пастбища, прежде благодатная пашня стала бесплодной…

Слухи о погудинских перегибах вскоре дошли до областного начальства, и оно сочло благоразумным убрать его от деревни подальше. Направили Митяя в район, на должность секретаря райкома.

А в далеком маленьком городе все ждала своего Никиту Татьяна. Она ничего не знала о судьбе любимого, сначала пыталась искать его, спрашивала о нем знакомых и сослуживцев, даже разыскала адрес его родителей и написала письмо в деревню, но ответа не получила. Похоронив отца, она осталась совсем одна. Сколько ни вились ухажеры вокруг молоденькой красивой докторши, неизменно получали отказ. Шли месяцы, прошел год, другой… Но она продолжала ждать.

Как рвался к ней Никита! Сколько раз садился за письмо!.. Но так и не написал. Понял, что не имеет права ломать ее жизнь. Что ее ждет, если свяжет она свою судьбу с беглым переселенцем? Он и сам не знал, что будет с ним завтра. Так и жил, в одиночестве и безвестности, не свободный и не осужденный, виновный в том, в чем не мог быть виноват. И часто снились ему девичьи глаза, увиденные им впервые сквозь горячечный туман…

Сергей нередко размышлял о том, какую страшную эпоху пришлось пережить его деду и родителям, как безжалостно калечила она людские судьбы, разлучая тех, кто по всем законам человеческим должен был быть вместе.

«Господи, а сегодня-то что нас разлучает?! – думал Сергей, гоняя курсор вверх-вниз по рукописи. – Собственная глупость? Скучная повседневность? Желание свежих, острых ощущений? Нереализованные амбиции? А еще понять бы, что нас сегодня сближает?»

У него не было ответов на эти вопросы. Многочисленные ссоры с Кристиной, после которых они расставались навсегда и неизменно снова сходились, всё перепутали в его голове. Он уже сам не понимал, чего хотел. Он точно знал: то, что связывало деда с Любушкой Николаевой, называется любовью. А вот любил ли он Кристину? Желал ее, хотел быть с ней вместе, хотел проводить с ней время, хотел спать с ней в одной постели. Да, да, да! Но любил ли? Он вдруг подумал, что никогда не говорил, что любит ее, и от нее не слышал подобных признаний. Слова «люблю» и «любимая» он, конечно, произносил, но не вкладывал в них того сакрального смысла, какой приписывала им великая русская литература, да и контекст, как правило, был совершенно иной. Обнимая ее в постели, он бормотал что-то вроде «Как я люблю твои волосы (или плечи, или пальчики, или груди)», и, хотя произносил он это со всей нежностью, на какую был способен, получалось, что он любит ее не целиком, а как-то по частям. Своей любимой девушкой он называл ее, как правило, с иронической интонацией, чаще всего говоря о ней в третьем лице: «Кажется, моя любимая девушка хочет новую сумочку?» Она и сама себя так называла – «твоя любимая девушка». На Сергея у Кристины эпитетов не находилось, и она, как правило, именовала его просто «мой парень». Впрочем, его это вполне устраивало, поскольку, когда тебе давно перевалило за сорок, слово «парень» звучит как комплимент. Он вообще чувствовал себя с ней моложе, а когда начал выходить его новый журнал, то ощутил и вовсе небывалый прилив энергии и даже поймал себя на том, что время от времени стал что-то напевать себе под нос, чего с ним не случалось уже лет двадцать.

Он вдруг почувствовал вкус к своему делу – именно потому, что оно было свое. Не выполнять чужие поручения, а самому ставить задачи и добиваться их решения! Это напомнило ему начало его самостоятельной научной карьеры, когда он действительно был мальчишкой. Харченко и его партнеры практически не вмешивались в редакционную политику, лишь время от времени предлагали Сергею попиарить ту или иную коммерческую структуру, и он сразу же поручал подготовку этих материалов молодым ребятам, которые делали это грамотно и с удовольствием. Это была крошечная плата за возможность делать журнал таким, каким его хотел видеть Сергей. Он называл ее оброком, а своих бизнес-пиарщиков – крепостными. Правда, крепостные не жаловались на барина и не устраивали крестьянские бунты, поскольку регулярно получали шубы с барского плеча в пухлых конвертах с логотипом «Бизнес и общество». Самого же Сергея в названии своего журнала больше интересовало второе слово. Он хотел, чтобы журнал читали, чтобы ему доверяли, чтобы на его страницах обсуждали самые злободневные проблемы. Но он даже не представлял, сколько предстоит сделать, чтобы это произошло. Его рабочий день начинался теперь в восемь утра, а заканчивался, как правило, глубокой ночью. Хотя, впрочем, и тогда не вполне заканчивался. Иногда Сергей часами не мог заснуть, поскольку был не в состоянии отключиться от нерешенных проблем. Он не любил ничего откладывать на следующий день, но суток не хватало, чтобы завершить все дела, и, ворочаясь в постели, он думал о том, что должен делать дальше. Когда созревало какое-то решение, он, бывало, машинально хватался за телефон, но вовремя останавливался, понимая, что даже с правильным решением в четыре часа утра мало кто согласится. Тогда он вставал, шел на кухню, закуривал и подробно расписывал в ежедневнике завтрашний день. На сон оставалось часа три, но он не чувствовал усталости, настолько увлекла его эта работа. При этом надо было еще выкраивать время, чтобы писать самому и видеться с Кристиной. В будни они теперь почти не встречались, но в пятницу он старался освободиться пораньше и мчался к ней, чтобы рассказать обо всех своих новостях, о людях, с которыми виделся на этой неделе, о плане следующего номера, о том, какой бомбой станет очередная острая статья в журнале. Кристина не пыталась его остановить, видя, с каким энтузиазмом он говорит о своем деле. Поначалу ее даже не смущало, что иногда, едва ли не посередине рассказа, он вдруг замолкал и отключался. Бессонная неделя давала о себе знать. Тогда она бережно разворачивала его вдоль дивана, клала его голову к себе на колени и начинала задумчиво гладить седеющие виски. По субботам и воскресеньям, хотя и не так часто, как хотелось бы, они ездили за город, ходили по магазинам, где он покупал ей все, что она просила, тем более что материальных затруднений он теперь не испытывал. Правда, и в эти дни его мобильник не умолкал, а отключить его он не мог, поскольку все, что касалось журнала, было для него слишком важно, а вопрос мог оказаться срочным. Дважды даже пришлось прервать загородное купание и возвращаться в город. Один раз возникла проблема с типографией, поставившая под угрозу выход тиража, а в другой пришлось разруливать конфликт между одним областным начальником и молоденьким корреспондентом, который приехал к нему на дачу брать интервью и допустил какую-то бестактность. И хотя чиновник сам оказался чудовищным хамом и матерился, не стесняясь присутствия Кристины, парня пришлось на следующий день уволить.