Страстно увлекаясь изучением итальянской народной культуры, Гоголь не мог не знать, что именно Ачерра считается местом рождения знаменитого Пульчинеллы и что этому персонажу свойственны переходы от робости к мстительной агрессии. Гоголь мог слышать и популярный стишок, написанный на смеси неаполитанского и римского диалектов, в котором Пульчинелла напоминает публике о своей родине, Ачерре, одновременно бахвалясь своей популярностью и заверяя, что способен защитить себя, наказав обидчиков:

Io songo de l’Acerra

ma quanno po me sferra

ma quanno pom’aff era

mo ssaie che serraserra

cchiu pevo de na Guerra

pote assommare nterra?

[Bragaglia 1953: 453].

Я из Акерры

Не злите меня

Не обижайте меня

Имейте в виду

Что быстрее, чем на войне

Я могу увеличить свою силу

на земле.

Что касается фамилии Башмачкин, то и здесь есть скрытая взаимосвязь с Пульчинеллой, поскольку французским словом «полишинель» назывался комический танец французских башмачников «le dance comique de sabotier» [Черных 1959: 161]. Как мы помним, повествователь «Шинели» признается в полном неведении о том, откуда именно произошла фамилия героя:

Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака, но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого неизвестно [Гоголь 1952, 3: 142].

Одежда Акакия Акакиевича тоже заслуживает внимания: он постоянно носит бесформенную старую шинель, которую его коллеги, смеясь, называют капотом, и панталоны – таковы основные предметы его гардероба. Традиционное одеяние Пульчинеллы тоже состояло из хламидообразной белой льняной блузы, напоминающей капот, и свободных панталон [Duchartre 1966: 220]. Исторически традиционные части костюма Пульчинеллы оставались неизменными, но каждая эпоха добавляла свои детали, осовременивая костюм или подчеркивая тот или иной социальный статус. Например, на фотографиях знаменитого Пульчинеллы конца XIX века – Антонио Петито можно увидеть военную форму, надетую поверх традиционной блузы, а также фрак или длинное пальто.

Импровизационный характер повествования и разговорчивость рассказчика, охарактеризованная Эйхенбаумом как сказ, во многом напоминают уникальную способность итальянских комедиантов к искрометной импровизации: они каждый раз создают новый художественный мир, не зная точно, к чему приведет их творческая фантазия. Читатели «Шинели» испытывают нечто подобное, следуя за рассказчиком, который с трудом вспоминает обстоятельства и последовательность событий, признаваясь при этом, что давно уже не был в Петербурге и не может с точностью назвать место жительства героя. Подобные комментарии дают понять, что история петербургского чиновника создается по памяти из прекрасного далека:

Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не можем сказать: память начинает нам сильно изменять, и все, что ни есть в Петербурге, все улицы и дома слились и смешались так в голове, что весьма трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде [Гоголь 1952, 3: 158].

Итальянский контекст может пролить свет и на таинственную фразу, по непонятной причине игнорируемую исследователями уже много лет, – имеется в виду фраза о том, что портной Петрович вынул новехонькую шинель из носового платка: «Он вынул шинель из носового платка, в котором ее принес; платок был только от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления» [Гоголь 1952, 3: 156]. Какого же размера наш Акакий Акакиевич, если его шинель поместилась в носовой платок? Русский оригинал не уточняет размера носового платка, а вот английские переводы добавляют уточнения, используя такие эпитеты, как huge — «огромный» или gigantic – «гигантский», тем самым искажая смысл вышеуказанных сюрреалистических строк. Итальянский контекст проясняет микроскопический размер шинели, поскольку итальянские кукольники часто пользовались в уличных представлениях карманными марионетками персонажей комедии дель арте. Иногда эти марионетки Пульчинелл жестко критиковали власть имущих и церковников, а в случае появления стражей порядка быстро исчезали в карманах [Clavilier, Duchefdelaville 1999: 17].

В Италии Гоголь был окружен множеством Пульчинелл: на одном углу это мог быть актер в костюме Пульчинеллы, на другом – кукольник с миниатюрной фигуркой того же персонажа. Именно это разнообразие форм и размеров вездесущего персонажа использует повествователь в сцене первой встречи Акакия с объектом его мечты – новой шинелью.

Анализируя природу и бытование гротеска в «Шинели», Эйхенбаум пишет: «…комический сказ внезапно прерывается сентиментально-драматическим отступлением, с характерными приемами чувствительного стиля. Этим приемом достигнуто возведение “Шинели” из простого анекдота в гротеск» [Эйхенбаум 1918: 14]. Подобный мелодраматический переход от комического к сентиментальному, а затем к трагическому ярко представлен в эпизоде, когда коллеги Акакия дразнят его, а он умоляет их оставить его в покое; при этом неизвестный читателю молодой человек наблюдает за происходящим:

Молодые чиновники подсмеивались и острили над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка: когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, – он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде [Гоголь 1952, 3: 143–144].

В этом отрывке также очевидны параллели с элементами комедии дель арте: поначалу звучат эротические или скабрезные шутки о том, что Акакий состоит в интимных отношениях со своей семидесятилетней хозяйкой, которая его бьет, затем следуют комические шлепки, щипание и бросание на голову несчастного чиновника бумажек. Такого рода эротические сюжеты и физические потасовки были излюбленными приемами итальянских комиков в их знаменитых lazzi — комических скетчах. Затем следует неожиданный ответ Акакия, молящего о пощаде и не желающего участвовать в потасовке, и его слова вносят мелодраматизм в происходящее. Все это вызывает у невольного участника событий – безымянного молодого человека – религиозно-философское прозрение и чувство искреннего сострадания:

И долго потом, среди самых веселых минут,