Состав, разгоняясь, обогнал его, высоко над его головой проплыло закопченным пятном лицо машиниста, смотревшего из кабины тепловоза по ходу поезда и мельком – на Валеру.

Трилистник разъезда лежал на земле, во влажной блестящей траве; рельсы переливались сталью и росой, как мокрая паутина.

Когда он перешел на другую сторону, прошел немного вдоль непроницаемой посадки и повернул, открылись выпуклые поля, за ними скаты далеких холмов, и дальше всего этого – ретрансляционная вышка парила едва различимым контуром в желто-голубом мареве восхода.

Дорога черноземными колеями огибала выпуклый очерк ржаного поля, пересыпанного голубыми головками цикория, а потом из-за него вынырнула степная отметина ракиты, показались, вырастая с каждым шагом, лохматые швы садов, выступили треугольники крыш и воздвиглись два огромных развесистых тополя, отмечавших теткину усадьбу.

Во дворе Валера замешкался и чуть не споткнулся о большущий ствол ветлы, лежавшей поперек тропинки, пригнув голову, обошел ствол и прошел под ветками берез, висевшими до самой земли влажно-сверкающей бахромой. В ряд, заслоняя окошки, стояли цветы мальвы, на все стороны расставив свои чуткие колокольцы. И то ли дом слишком осунулся, то ли мальва была так высока, но верхние ее коробочки достигали самой уже крыши.

– Буря какая была, у-у, – суетясь, объясняла тетка. – Вот я что тебе скажу – какая буря была. Тут и крыши у этих-то сорвало. – И махала рукой куда-то в сторону, в прошлое.

Когда выкладывал из сумки вещи, доставал конфеты, чай, шоколад, то и дело глядел на немое поблекшее табло телефона.

– Это что же? – спросила тетка с робкой улыбкой, искоса глядя на трубку.

– Так, телефон такой, – ответил он.

– А-а, – сказала тетка, а подумав, сказал еще: – Так и у Чевелевых есть телефон ведь. Она соединяеть. А то связи нет, связи, бывает, нет. Провода рвет.

Напившись чаю и молока, Валера задремал и проспал до обеда, проснувшись, долго сидел на кровати, оглядывая комнату. Прошлогодние мухи лежали между рам на толстой голубой бумаге. Телефон его погас. Три латинские буковки, еще державшиеся в верхнем углу, давали знать, что он находится вне зоны соединения. В простенке на большой доске под стеклом лепились фотографии: все больше мужчины в военной форме, двое еще в царской, в шинелях до пят, с длинными ружьями, с примкнутыми штыками; центр занимали карточки военных лет, уже затянутые желтоватыми подпалинами времени, пилотки, светлые кружочки наград на бледной темноте гимнастерок; и сам Валера тоже был тут, с ними, еще строго черно-белый, – в бескозырке, на ободе которой различимы были буквы: «…рноморский фло…».

– Как вы тут живете? – неожиданно помрачнев, спросил Валера.

– Хлеб возят, – сказала тетка, – все возят. Хорошо живем.

– У тебя, это, вина нету? – спросил он нерешительно.

– И вино есть. Есть три бутылки – на пахоту оставила. Этот Андрей взял прошлой весной да не вспахал.

– Да мне, – пояснил он.

– Есть, есть, – спохватилась она, полезла под кровать, обтерла бутылку подолом. – Что ж, так будешь, и не закусишь ничего?

В ведре на поверхности воды лежали четыре березовые сережки. Он зачерпнул, и держа в одной руке стакан с водкой и в другой ковшик, вышел за дом.

Огороды, как ватные одеяла, спускались к речке под легким уклоном. Самой ее не было видно в прибрежном ивняке, ольхе и черемухе, только по краям оранжевыми круглыми пятнами светились еще не заветренные спилы на низких тонких пнях.

Небо почернело и сумрачно отекло к верхушкам деревьев. На соседском поле, как седая шевелюра, свинцово стелился овес.

Через два дома, еще дальше, вдоль заросших слив слепой мальчик шел к туалету, скользя рукой по провисшему тросу, натянутому от дома до старой ветлы. Шел осторожно, через два шага останавливался и будто принюхивался к ветру, налетавшему порывами. Валера видел, как ветер шевелит у него на голове нестриженные волосы и приподнимает их на затылке.

«Вырос», – подумал Валера и посмотрел в другую сторону, на реку.

Ветлы там гнулись вовсю, трепетала ольха, ветер зачесывал листву, и она дрожала оловянной рябью. Вдали на том берегу уже стоял ливень. А направо на белесом небе черно-фиолетовый столб упирался в землю, как ствол. Валера выпил и перешел на терраску.

Гроза с каждой секундой приближалась, ей предшествовало какое-то размытое дыхание прохладной свежести. И вот раскатилось над самой головой, словно это вспороли туго натянутое гигантское полотнище. Заметно было, как мелко подрагивающая завеса капель подвигалась все ближе и ближе, и наконец шлепками застучало по листьям и дробно, яростно – по рубероиду террасы, по железу крыши, тополя у калитки подернулись дрожащей пеленой, и воздух превратился в пестрядевую ткань. Вода сбегала с крыши параллельными пунктирами; но вот уже пунктиры слились и потекли сплошными струями, и у самого крыльца вода мгновенно налила, и тяжелые капли плясали в луже, выбивая огромные пузыри. Кусты крыжовника будто были осыпаны битым хрусталем и бисерно, серебряно переливались.

– Церковь-то как, отстроили? – спросил он, входя и зевая.

– Ку-уда, – ответила тетка, – крест поставили да огородили.

– А чего ты этим топишь? Бурьяном этим? – Он поддел носком кроссовки ворох лозы и стеблей. – Дрова-то есть?

Тетка остановилась, поглядела на него и села на табуретку.

– Ты знаешь, дверь в сарай зимой-от так примерзла, я и открыть не могла.

– А Дорофеевна чего же. Помогла бы.

– Всю зиму, считай, в Сараях пролежала.

– В больнице, что ли?

– В больнице, – закивала тетка и заговорила быстро, настороженно, глаза у нее сузились. – В дом-то к ней залезли, на санках приезжали, лошадь белая такая…

– Кто они такие?

– А кто их знает? Леня ездил туда, на ту сторону-то, искал лошадь-то эту. Откуда-то с Хуторовки, может, – она не договорила и махнула рукой.

Валера отыскал пилу, долго возился с замком, приподняв в петлях, приоткрыл дверь и рывками распахнул ее широко, сдирая нижним ее краем траву и взрывая фиолетовую землю. В сарае он обнаружил полно сухих отличных поленьев. Присев на корточки, спилил доски сантиметров на пятнадцать от земли и швырнул толстые обрезки в темноту сарая.

«Нет, тут работать что-то надо, – думал он, – делать что-то. Что без дела-то ходить», ходил, хватался то за одно, то за другое и бросал, смотрел отаву, слонялся по двору, залезал в крыжовник, брызгавший дождем, обрывал, накалывая руки, зеленые ягоды, набивал рот этой вяжущей кислотой; заходил в вишни и хлопал ладонями по стволам, истекающим смолою, и смотрел, как дружно, нехотя вздрагивают тогда на ветках ягоды.

Время тянулось нестерпимо медленно, но вдалеке между стволами посадки уже сквозило, багровело солнце и, как истрепанный половик, растянулось на западе под серо-сиреневыми облаками.