Прибрежные кафе – безгласные лирики, поверенные нашей незрелой философии – закрывались одно за другим.

«Утонуть можно», – предупреждала она мои взгляды, с помощью которых я намеревался постичь свои намерения.

«Я плаваю, как рыба».

«Как рыба ты не можешь плавать, нет, не можешь», – отвечала она так серьезно, что я обожал эту наивную серьезность, словно бы бросавшую швартовый к причалу детства.

В безоконном тупике коридора, закутавшись в мохеровую кофту, дремала портье и оглядела нас близоруко, укоризненно.

– Горячей воды нет, – почему-то предупредила она, вручая ключ, хлипко соединенный с деревянной грушей брелка.

Войдя в номер, мы как-то обреченно стали раздеваться, не прибегая к сомнительному посредничеству электричества.

– Холодно, правда? – молвила она и натянула до подбородка тонкое казенное одеяло, но я успел заметить нижнее белье, такое детское, что напомнило мне ту девочку из Филевского парка, великодушно разламывавшую коржик, а коржик был похож на «солнушко», – так, по крайней мере, это слово тогда у нее выходило.

Желтая полоса коридорного света стояла под дверью, как соглядатай. «Что-то надо делать», – думал я обреченно, и ничего не делал.

– Холодно, – еще раз тихонько проговорила она.

– Угу, – согласился я угрюмо, поглядел, отвернув штору, на переливы городских огней на черных склонах, вернулся к себе в номер и напился до беспамятства шампанским, которым в чаянии своего парохода пробавлялся Лесик. Жизнь моя погублена, думал я; любовь, счастье – все пропало. Лесику я оставил записку, где прямо и процитировал обещание Ивана Ильича. В Анапе в аэропорту с кем-то случился эпилептический припадок.

– Голову держите ему, – тонко кричал через головы какой-то мужчина из очереди, не покидая, впрочем, своего места возле касс. – Голову поднимите.

Однако все обошлось, явились дежурные врачи, и снова потекла жизнь, не отягченная агониями и непрошеными обострениями своих хронических заболеваний.

Наши встречи продолжились и будут длится: изредка, но с многозначительным постоянством. Наверное, нам просто интересно поглядеть друг на друга. Время останавливается во время этих встреч. Что это я сказал? Но это так и есть. Мы едем куда-нибудь под крышу, вяло перебрасываемся новостями, свои состояния описываем подробно и искренне, и если молчим, то думаем об одном.

То, что остается от этих встреч, походит на лаконичные сообщения пейджера.

«Саша пошел», «Саша пошел в первый класс», «Саша пошел в класс», «Сложно дружить с красивыми женщинами», «Саша пришел из армии».

И по-прежнему летом, непременно в июле, я езжу в деревню на две недели. Там, при свете лампы, поставленной на веранде, я читаю ночами книги, которые привожу с собой, и, как и десять лет назад, плохо запоминаю прочитанное.

А утром на качелях, привязанных к ветке разросшейся яблони, качается соседская девочка. Они, эти девочки, вырастают одна за одной, но качели редко стоят на месте, и только ветка натруженно колеблется и выносит забавы детства с отрешенным смирением старости.

Одним краем деревня упирается в полотно железной дороги. И тогда я думаю, что ясным днем рельсы нестерпимо блещут на солнце, а в нежной ночной темноте в провалах посадок тянутся перфорацией желтых окон составы, несущие пыль далеких азиатских степей.

Я представляю, как идет поезд в полях, коротко гудит перед мостом, и как меняется глуховатый звук состава, когда вагоны по очереди въезжают на мост, как будто последовательно проживают звонкую, мгновенную жизнь над головокружительной бездной. Хотя, конечно, какая уж там бездна. А под мостом в заводи среди кувшинок, осоки и русалки, укрытые по грудь зеленой водой, нежатся в лучах луны, и свет ее, как прохладные слезы, стоит в их глазах и делается от этого еще холодней и волшебней. И скорбят они, наверное, о всех, кто чувствует равнодушный ритм земли, – так я думаю. И тогда жизнь кажется мне похожей на поезд, идущий по расписанию, и сойти с него невозможно и страшно, и еще страшнее прыгать в темноту, во мрак белесых полей.

Дома видения уже не преследуют меня. Если еду мимо ее дома, иногда вижу маленький красный автомобиль, припаркованный в кармашке двора между кустов сирени, вытянувшихся за эти годы неуловимо и безобразно, как подростки за лето, а если еду в метро, мне виден угол ее дома, иногда я смотрю на него, а иногда нет. На его крыше теперь сияют буквы рекламного слогана – я не хочу его повторять.

Такое оно, наше необъяснимое, но обдуманное одиночество. Одержимым сложно меня назвать.

Просто я часто смотрю на телефон, а что хочу увидеть, не знаю. Мое молчание одушевляет его, и ему кажется, что я жду звонка. Иногда бывает, мне кажется кто-то зовет меня по имени. Голос, который мне слышится, звучит тревожно, как будто неведомый друг хочет предостеречь или поправить, или напротив, подвигнуть на что-то, чему и названия нет.

Еще он бывает жалобным, таким, каким, по моему мнению, должен быть у русалки, если вообразить, что сами они бывают. Пустяки – не надо отвлекаться. В темноте чего не пригрезится? Вычерпывать надо жизнь, вытаптывать. Маленькими шажочками, маленькими глотками.

Поезд еще идет.

1999

В Алупку собрались маленьким караваном из трех машин. Валера был уже в отпуске, но оставалась еще неделя, и он решил заехать к тетке. Года четыре он не был в деревне, хотя посылал кое-какие деньги и писал за эти четыре года раза два. Тетка писала чаще, поздравляла с каждым стоящим в ее глазах праздником: с Днем вооруженных сил, с Новым годом, и даже почему-то поздравила однажды с Днем конституции.

Собравшись ехать, Валера, подумав, взял с собой свой сотовый, оформил роуминг: вдруг она позвонит? – хотя после того, что случилось, едва ли это было возможно. И когда он думал об этом, то говорил мысленно со злобной какой-то решимостью: «Ну и к черту».

Ночь он проспал на верхней полке, поднялся незадолго до шести и час стоял в тамбуре, глядя в окно, считая речки, овраги, полустанки и проселки, полукругом уходившие в провалы лесозащитной полосы. Туман еще висел кисейно, трава блистала росой, чернели дубы на желтых косогорах, и даже в прокуренном тамбуре ощутима была эта свежесть: раскатанный простор и лимонный свет восходящего солнца, теплеющий на глазах, и зябкий тлеющий дым испарений.

На взгорке, круто сбегающем к полотну, неподвижно, как изваяния детского парка, в песочной проплешине сидели на задних лапках лисички.

На своей минутной остановке Валера спрыгнул с подножки, вышел на ровное, переступив холодные рельсы соседнего пути, усыпанные ржавым щебнем, и зашагал по тропинке к переезду мимо одинокого приземистого домика путейцев, над крышей которого нависали яблоневые ветви в светлой зелени плодов. Сквозь влагу росы остро пахла трава, нависала, мочила обувь. Ранние падалки лежали на шифере, и были видны белые пятнышки на их гнилых, просевших бочках.