Чиновники канцелярии Бодуайе бывали к восьми часам уже на своих местах, тогда как чиновники Рабурдена в девять начинали только сходиться, что, однако, не мешало им справляться с делами гораздо быстрее чиновников Бодуайе. У Дютока были важные причины, чтобы явиться в такую рань. Накануне, войдя украдкой в кабинет, где работал Себастьен, он застиг его за переписыванием каких-то бумаг для Рабурдена; тогда он притаился и увидел, что Себастьен ушел без них. Дюток был уверен, что, перерыв одну за другой все папки, он где-нибудь да найдет и довольно объемистый оригинал и копию; в конце концов он действительно отыскал это грозное донесение. Тогда он поспешил к начальнику копировальной конторы и заказал два автографических оттиска; таким образом, Дюток получил в руки документ, воспроизводящий почерк самого Рабурдена. Он спешил положить оригинал обратно в папку, чтобы не возбудить подозрений, и для этого на другой день явился в канцелярию первым. Себастьен задержался до полуночи на улице Дюфо, и ненависть Дютока опередила его юношеское усердие, как ни было оно велико. Дело в том, что ненависть жила на улице Сен-Луи-Сент-Оноре, а преданность — на улице Руа-Доре, в Марэ. И это простое опоздание отразилось на всей жизни Рабурдена. Себастьен поспешно заглянул в папку — там в полном порядке лежали неоконченная копия и оригинал; тогда он спрятал их в столе своего начальника, в ящике, у которого был замок с секретом.

В конце декабря светает поздно, и в канцеляриях по утрам бывает темновато, так что кое-где лампы горят до десяти часов. Поэтому Себастьен и не заметил на бумаге следов копировального пресса. Но когда Рабурден в половине десятого взял в руки свою рукопись, он обнаружил совершенно явственные следы автографической копировки, тем более что у него был немалый опыт по этой части, — в свое время он интересовался, может ли копировальный пресс заменить экспедиторов. Правитель канцелярии опустился в кресло у камина и погрузился в размышления, машинально размешивая щипцами угли; потом, желая узнать, в чьи руки попала его тайна, вызвал к себе Себастьена.

— Кто-нибудь сегодня пришел раньше вас в канцелярию? — спросил его Рабурден.

— Да, — ответил Себастьен, — господин Дюток.

— Хорошо. Он очень точен. Пришлите ко мне Антуана.

Слишком великодушный, чтобы упрекать Себастьена за несчастье, которое было уже непоправимо, Рабурден больше ничего ему не сказал. Вошел Антуан, и Рабурден спросил, не оставался ли вчера кто-нибудь из чиновников в канцелярии после четырех часов; служитель сказал, что оставался Дюток, который ушел уже после де ла Роша.

Рабурден кивком отпустил Антуана и вернулся к своим мыслям.

— Два раза я спас его от увольнения, — произнес он, — и вот награда!

В это утро Рабурден испытывал то же, что испытывают великие полководцы в торжественные минуты, когда они решают дать бой и обдумывают все возможности победы и поражения. Он слишком хорошо изучил нравы канцелярий и знал, что здесь, так же как в школе, на каторге и в армии, не прощают ничего, похожего на донос или шпионство. Человек, уличенный в том, что он способен сообщать сведения о своих товарищах, опозорен, пропал, его смешают с грязью; а министры отрекутся от того, кто был их же орудием. Тогда чиновнику остается только уйти в отставку, уехать из Парижа, его честь навеки замарана: объяснения бесполезны, их никто не спрашивает и не будет выслушивать. Если на такое дело пойдет министр, его провозгласят великим человеком, который ведь должен выбирать себе людей; но простой чиновник прослывет шпионом, каковы бы ни были его побуждения. Отлично понимая всю нелепость этих взглядов, Рабурден знал, как они могущественны и чем ему угрожают. Скорее изумленный, чем подавленный, он стал обдумывать, как ему держать себя при данных обстоятельствах, поэтому он не заметил волнения, которое охватило канцелярии при вести о смерти де ла Биллардиера, и узнал о ней только от молодого ла Бриера, понимавшего, каким полезным деятелем может быть этот правитель канцелярии.

Между тем было около десяти часов. В канцелярии бодуайенцев (так принято было называть этих чиновников, подобно тому как подчиненных Рабурдена звали рабурденцами) Бисиу рассказывал о последних минутах начальника отделения. Его слушали Минар, Деруа, г-н Годар, который даже вышел для этого из своего кабинета, и Дюток, прибежавший к бодуайенцам с двойной целью. Кольвиль и Шазель отсутствовали.

Бисиу (стоя перед печкой и подставляя огню то одну, то другую подошву, чтобы их просушить). Сегодня утром, в половине восьмого, я зашел справиться о здоровье нашего достойного и уважаемого начальника, кавалера ордена Христа и прочая, и прочая. Но, боже мой, господа, увы! Барон был вчера еще и то, и се, и двадцатое, а нынче он уже ни то ни се — даже не чиновник. Я расспросил, как он провел ночь. Его сиделка — это такая охрана, которая сдается, но не умирает[67], — сообщила мне, что с пяти часов утра он начал беспокоиться о королевском семействе. Он приказал прочесть ему фамилии тех из нас, кто приходил справляться о его здоровье. Потом он сказал: «Насыпьте мне табаку в табакерку, дайте мне газету, принесите очки, перемените ленту на моем ордене Почетного легиона, она очень грязна». Вы ведь знаете, он и в постели лежит при орденах и до конца сохраняет верность своим взглядам. Значит, он был в здравом уме и твердой памяти. А потом — раз! Прошло десять минут, и вода в нем стала подниматься все выше, выше, выше, дошла до сердца, заполнила всю грудь. Он уже чувствует, что умирает, отеки лопаются, и вот в эту роковую минуту он доказал, какая у него была голова, какой ум! А мы, разве мы умели ценить его! Мы смеялись над ним, мы считали его старым болваном, первейшим болваном. Не так ли, господин Годар?

Годар. Я лично всегда больше чем кто-нибудь преклонялся перед талантами господина де ла Биллардиера.

Бисиу. Да, вы родственные натуры!

Годар. Ну, в конце концов, он был человек не злой; он никому не делал зла.

Бисиу. Чтобы делать зло, надо что-то делать, а он ничего не делал. Если не вы считали его полной бездарностью, так, значит, Минар.

Минар (пожимая плечами). Я?

Бисиу. Ну, так вы, Дюток? (Дюток с негодованием протестует). Вот как! Никто! Значит, все здесь считали, что у него прямо исключительный ум! Что ж, вы были правы: он кончил как человек умный, способный, одаренный — словом, как великий человек. Да он и был велик

Деруа (нетерпеливо). Бог мой, что же он совершил такого великого? Исповедался?

Бисиу. Да, сударь, он пожелал причаститься святых тайн. Но знаете, в каком виде он причащался? Он облекся в свой камер-юнкерский мундир, надел все ордена, велел напудрить ему волосы и новой лентой перевязать косу (жиденькая косица!). Так вот, я утверждаю, что только человек с сильной волей может в минуту смерти думать о своей косе. Нас здесь восемь человек, и ни один на это не способен. И это еще не все; он сказал — ведь известно, что все великие люди перед смертью произносят последний спич (это слово английское и означает парламентскую жвачку), он сказал... подождите, как он выразился?.. «Я должен одеться как можно пышнее для встречи с владыкой небесным, ведь я всегда надевал парадное платье, идя к владыке земному». Вот каким образом окончил свою жизнь господин де ла Биллардиер! Он постарался оправдать слова Пифагора: «Человека узнаешь только после его смерти».