Бодуайе. Это растраты высшего порядка, и чиновников они не касаются. За плохое управление страной отвечает государственный деятель, стоящий у кормила власти.

Министр (он кончил беседу с депутатом). В том, что сказал де Люпо, есть доля истины; но (обращаясь к Бодуайе) знаете, господин директор, никто не умеет становиться на точку зрения государственного деятеля. Отдавать приказы относительно разного рода расходов, даже бесполезных, еще не значит — плохо управлять. Ведь, согласитесь, это все-таки способствует обращению денег, которым все больше угрожает опасность, особенно во Франции, превратиться в мертвый капитал из-за скаредной и глубоко нелепой привычки провинциалов накапливать кучи золота...

Депутат (слушавший де Люпо). Но если ваше превосходительство правы и если наш остроумный друг (берет де Люпо под руку) также не ошибается, то какой же из этого следует вывод?

Де Люпо (посмотрев на министра). Видимо, что-то все-таки придется изменить...

Де ла Бриер (робко). Значит, господин Рабурден прав?

Министр. Я повидаюсь с Рабурденом.

Де Люпо. Ошибка этого бедняги состоит в том, что он взял на себя смелость вершить суд над администрацией и людьми, которые к ней принадлежат; он хочет, чтобы осталось всего три министерства...

Министр (прерывая его). Да он с ума сошел!

Депутат. А как же тогда в министерствах были бы представлены руководители парламентских партий?

Бодуайе (с улыбкой, которая ему кажется тонкой). Уж не намеревался ли господин Рабурден изменить и конституцию, данную нам королем-законодателем?

Министр (задумчиво берет под руку де ла Бриера и уводит его). Мне хотелось бы прочитать этот план Рабурдена, и так как вы с Рабурденом знакомы...

Де ла Бриер (в кабинете министра). Он все сжег. Вы допустили, чтобы Рабурдена опозорили, и он ушел из министерства. Не верьте, ваше высокопревосходительство, что у него, как старается всем внушить де Люпо, было намерение хоть что-нибудь изменить в нашей совершенной системе централизованной власти!

Министр (про себя). Я сделал ошибку. (Некоторое время молчит.) Ну, не беда! В проектах реформ у нас никогда недостатка не будет...

Де ла Бриер. Недостаток у нас не в идеях — исполнителей нет.

В кабинет вошел де Люпо, этот мастер защищать злоупотребления.

— Ваше превосходительство, я уезжаю к своим избирателям.

— Подождите! (Его превосходительство прервал разговор со своим личным секретарем и отошел с де Люпо к окну.) Оставьте мне этот округ, мой милый, взамен вы получите графский титул, и я уплачу ваши долги... Словом, если после смены палаты я останусь у дел, то обещаю, что при ближайшем назначении вас сделают пэром Франции.

— Вы человек своего слова, я согласен.

Так Клеман Шарден де Люпо, сын человека, получившего дворянство при Людовике XV и имевшего право на герб — четырехпольный щит: на первом, серебряном, поле — черный волк, уносящий в зубах красного ягненка; на втором, пунцовом, — три серебряных пряжки; на третьем — три красно-серебряных вертикальных полосы и двенадцать геральдических фигур; на четвертом, золотом, — красный жезл, поставленный вертикально на шлем, заштрихованный косыми чертами; четыре лапы грифонов, выступающие по бокам и поддерживающие щит; девиз — «en lupus in historia»[85], — мог теперь увенчать графской короной этот герб, доставшийся ему по иронии судьбы.

В 1830 году, в конце декабря, г-ну Рабурдену пришлось посетить по одному делу бывшее свое министерство, где все канцелярии были уже перетряхнуты сверху донизу. Этот переворот особенно тяжело сказался на канцелярских служителях, которые весьма не любят иметь дело с новыми лицами. Явившись с раннего утра в присутствие, где он знал все входы и выходы, бывший правитель канцелярии невольно услышал следующий диалог, происходивший между двумя племянниками Антуана, — дядя уже успел выйти в отставку.

— Ну, как поживает твой начальник отделения?

— И не говори, ничего я с ним не могу поделать. Он звонит мне, чтобы спросить, не видел ли я, где его носовой платок или табакерка. Всякого тут же принимает, даже подождать не заставит, нет в нем ни капли собственного достоинства. Приходится учить его: «Сударь, его сиятельство, ваш предшественник, ради своего престижа кресло изволили перочинным ножичком ковырять, чтобы люди думали, будто граф работают». Словом, все у него вверх дном! То и дело прибирай за ним, везде беспорядок; нет, видимо, он очень недалек. А твой?

— Мой? О, я наконец приучил его. Он теперь знает, где лежит его почтовая бумага, конверты, все его вещи. Мой прежний чертыхался, а этот кроткого нрава... Но у него нет никакого величия; потом, он не получил ни одного ордена, а я не люблю, когда у начальника нет орденов: его можно принять за одного из нас, это унизительно. Он таскает бумагу из канцелярии; а на днях спросил меня, не могу ли я приходить к нему на дом и прислуживать за столом, когда у него гости.

— Какое нынче правительство, милый мой!

— Да, все скареды.

— Лишь бы нам не урезали наше несчастное жалованье!

— Я очень боюсь этого! Палаты вникают во все мелочи. Дрова для печки, и то отсчитывают!

— Ну, если они возьмут такую манеру, все это долго не продержится.

— Тсс... Вот маху дали, нас кто-то слышал!

— Пустяки, это покойный господин Рабурден... Ах, сударь, я сразу вас узнал по осанке... Если у вас тут какое-нибудь дело, так никто даже не догадается, с каким уважением с вами обходиться надо; только одни мы и остались с тех времен... Господа Кольвиль и Бодуайе не успели просидеть свои кожаные кресла после вашего ухода... Ох, господи, да их уже через полгода назначили сборщиками податей в Париже...

Париж, июль 1836 г.