Тем временем у министра происходила другая сцена, более поучительная, чем предыдущая, ибо она показывает, как гибнут в высших сферах великие идеи и как там утешаются в несчастье.

В эту минуту де Люпо представлял министру нового директора, г-на Бодуайе. В гостиной, кроме них, были два-три влиятельных депутата, поддерживающих министерство, и г-н Клержо, которому его превосходительство только что обещал приличный оклад. Обменявшись несколькими банальными фразами, присутствующие заговорили о злободневных событиях.

Один из депутатов. Значит, вы с Рабурденом расстаетесь?

Де Люпо. Он подал в отставку.

Клержо. Говорят, он задумал реформу всей административной системы?

Министр (глядя на депутатов). В канцелярии оклады, быть может, и не соответствуют тем требованиям, которые предъявляются чиновникам.

Де ла Бриер. Господин Рабурден утверждал, что сто чиновников, получая по двенадцати тысяч франков, справятся с работой быстрее и лучше, чем тысяча получающих по тысяче двести.

Клержо. Может быть, он и прав.

Министр. Что вы хотите? Так уж устроена эта машина, нужно было бы ее сломать и построить заново, но у кого хватит на это смелости при нашей парламентской трибуне, под огнем дурацких декламаций оппозиционеров или свирепых статей в печати? Отсюда следует, что настанет день, когда правительство и администрация принуждены будут искать выхода из порочного круга своих взаимоотношений.

Первый депутат. Почему?

Министр. Судите сами! Министр задается благими целями и не может осуществить их. По вине вашей палаты время, отделяющее замысел от его осуществления, станет бесконечным. И если даже вы действительно сделали невозможной грошовую кражу, то вы все-таки будете не в силах помешать корыстным служебным злоупотреблениям. Согласие на известные операции будет зависеть от тайных сговоров, за которыми трудно уследить. И, наконец, у чиновников, от писца до правителя канцелярии, будет собственное суждение; они уже не явятся руками, которыми управляет единый мозг, исполнителями воли правительства; оппозиция стремится предоставить им право выступать против него, голосовать против него, судить его.

Бодуайе (вполголоса, но так, чтобы его все же слышали). Его высокопревосходительство поистине великий мыслитель!

Де Люпо. У бюрократии, разумеется, есть ошибки: я считаю, что она медлительна и дерзка, она слишком тормозит деятельность министерств, она кладет под сукно немало проектов, душит прогресс, но административная власть во Франции сама по себе чрезвычайно полезна...

Бодуайе. Без сомнения!

Де Люпо. ...хотя бы для продажи бумаги и для гербовых сборов. А если она, как все превосходные хозяйки, излишне придирчива, зато может в любую минуту дать полный отчет в своих расходах. Какой разумный негоциант с радостью не выбросит пяти процентов со всей своей продукции, со всего своего оборотного капитала, только бы застраховать себя от растратчиков?

Другой депутат (владелец мануфактурного предприятия). Промышленники Старого и Нового света обеими руками подписали бы подобное соглашение с тем злым демоном, который называется растратой.

Де Люпо. Ну что ж, хотя статистика — игрушка нынешних государственных деятелей, ибо они воображают, что цифры — это и есть расчет, все же цифры нужны при расчетах. Так давайте считать. Впрочем, цифра — самый убедительный аргумент для общества, основанного на личном интересе и на деньгах, а наше общество, созданное хартией, именно таково! По крайней мере я так думаю! Немножко цифр — это для мыслящих масс самое убедительное. Как уверяют наши деятели левой, в конце концов все решается цифрами. Так обратимся к цифрам. (Министр отходит в сторону с одним из депутатов и беседует с ним вполголоса.) Во Франции существует до сорока тысяч чиновников, этот подсчет сделан на основе окладов; дорожный сторож, метельщик или работница на сигарной фабрике не являются чиновниками. Средний оклад чиновника составляет полторы тысячи франков в год. Помножьте полторы тысячи на сорок тысяч, и вы получите шестьдесят миллионов. И, конечно, публицист мог бы прежде всего указать Китаю и России, где все чиновники воры, а также Австрии, американским республикам и всему свету, что за эти деньги Франция обладает самой дотошной и придирчивой, самой бумаголюбивой и чернилолюбивой, самой счетолюбивой, хитроумной, въедливой и аккуратной — словом, самой лучшей в мире экономкой, какой только может быть административная власть! У нас нельзя ни израсходовать, ни получить ни одного сантима без особого письменного требования, без подтверждающих документов, которые и проводятся по кассовым ведомостям с приложением особой квитанции, а требование и квитанция регистрируются, контролируются, проверяются людьми в очках. При малейшем отступлении от формы чиновник пугается, ибо дотошность его кормит. Многие государства вполне удовольствовались бы такими порядками, но Наполеону и этого было мало. Великий организатор восстановил институт высших должностных лиц при единственном в своем роде суде. Эти люди проводят целый день за проверкой бон, бумаг, росписей и описей, залоговых квитанций, платежных расписок, принятых и выданных вкладов и т. п. — словом, всех документов, составленных чиновниками. У этих неподкупных судей талант точности, гений сыска, зоркость рыси и проницательность в отношении счетов, доведенная до такой степени, что подобные люди готовы сызнова проделать все вычисления, чтобы откопать какую-нибудь неуловимую, ничтожную разность. Эти благородные жертвы цифр способны спустя два года вернуть какому-нибудь военному интенданту его отчет, если он в нем ошибся на два сантима. Таким образом, французская административная власть, самая чистопробная изо всех, которые занимаются бумагомарательством на земном шаре, достигла того, что во Франции, как сейчас заметил его превосходительство, воровство невозможно, лихоимство — миф. Что против этого возразить? Государственные доходы составляют в нашей стране один миллиард двести миллионов франков, и она их тратит целиком, вот и все. Миллиард двести миллионов поступают в ее кассы, и столько же из них уходит. Таким образом, ее оборот составляет два миллиарда четыреста тысяч франков, и она платит только шестьдесят миллионов, то есть два с половиной процента, за уверенность, что она застрахована от растраты. Поваренная книга нашей политической кухни стоит шестьдесят миллионов, но ведь жандармерия, суды, тюрьмы и полиция стоят столько же — и ни сантима не возвращают. А к тому же мы находим применение людям, которые, будьте уверены, ничего другого делать не умеют, поэтому расточительство, если оно у нас существует, может быть только вполне легальным и высоконравственным; обе палаты являются его соучастницами, оно узаконено. Растраты сводятся разве лишь к тому, что государство занято делами, в которых нет необходимости ныне или никакой надобности вообще, — например, меняет нашивки у солдат, затевает постройку кораблей, не позаботившись о корабельном лесе, так что потом приходится покупать его втридорога; готовится к войне, которой так и не объявляет; платит долги какой-нибудь державы и не требует их возмещения или по крайней мере гарантий и т. д. и т. п.