А вместе с тем не существует ни одной свободной и независимой профессии, благодаря которой молодой человек, окончивший курс гуманитарных наук, прививший себе оспу и свободный от военной службы, молодой человек, не обладающий чрезмерным умом, но способный, за десять — двенадцать лет не сколотил бы себе капиталец в сорок пять тысяч франков и столько-то сантимов, с которого он получает постоянный доход, как мы наше жалованье — с той разницей, что нам его выплачивают отнюдь не пожизненно. За этот срок бакалейщик наживет себе ренту в десять тысяч франков, затем объявит себя несостоятельным или сделается председателем коммерческого суда. Художник, если он размалевал километр холста, заслужит орден Почетного легиона или вообразит себя непонятым гением. Литератор — или станет преподавать что-нибудь, или будет писать в газетах фельетоны по сто франков за тысячу строк, а не то окажется в тюрьме Сент-Пелажи за блестящий памфлет, разозливший иезуитов, который придаст ему огромный вес и превратит в политическую фигуру. Наконец, лодырь, если он совсем ничего не делал — ведь иные лодыри все-таки что-то делают, — успеет наделать долгов и подцепить вдову, которая их выплачивает. Священник получит сан епископа, хотя и без епархии; водевилист приобретет недвижимость, если даже, как дю Брюэль, не написал целиком ни одной пьесы. Смышленый и трезвый малый, занявшись учетом, даже при крошечном капитале, как у мадемуазель Тюилье, купит четверть паев конторы биржевого маклера. Но спустимся ниже! Мелкий клерк успеет сделаться нотариусом, тряпичник получит ренту в тысячу франков, самые жалкие рабочие могут стать фабрикантами. Но в круговороте нашей цивилизации, где бесконечное дробление принимается за прогресс, какой-нибудь Шазель существует, получая в день двадцать два су на душу!.. Он обречен на постоянные неприятности с портным, с сапожником... у него долги, он — ничто, и вдобавок он, видимо, впал в кретинизм! Что ж, господа? Давайте сделаем красивый жест! А? Подадим все в отставку... Флeри, Шазель, сворачивайте на другую дорогу и становитесь там великими людьми!

Шазель (охлажденный речью Бисиу.) Спасибо!

(Общий смех.)

Бисиу. Напрасно! Будь я на вашем месте, я бы не дожидался предложения от секретаря министра.

Шазель (с тревогой). А какого предложения?

Бисиу. Одри[69]сказал бы вам, и притом вежливее, чем де Люпо, что для вас есть место только на площади Согласия.

Помье (стоит, обхватив печную трубу). Да и Бодуайе вас не пощадит, не беспокойтесь!

Флeри. И ко всему прочему — еще теперь этот Бодуайе! У вас не начальник, а сущая пила! Господин Рабурден — вот это человек! Он мне положил на стол столько работы, что вы бы здесь и в три дня не кончили... Ну, а он получит ее от меня сегодня же в четыре часа. Но зато он не будет стоять у меня над душой, если я захочу пойти поговорить с приятелями.

Бодуайе (появляясь). Всякий имеет право порицать работу палаты и действия административной власти, но согласитесь сами, господа, — нужно делать это в другом месте, а не в канцелярии. (Обращаясь к Флeри.) А вы зачем здесь, сударь?

Флeри (дерзко). Пришел предупредить моих коллег, что началась кутерьма. Дю Брюэля вызвали к секретарю министра, Дюток пошел туда же! Все гадают, кто же будет назначен.

Бодуайе (уходя). А это, сударь, не ваше дело, возвращайтесь-ка к себе в канцелярию и не нарушайте порядок в моей...

Флeри (уже в дверях). Какая несправедливость, если Рабурдена обойдут! Право, я тогда ухожу из министерства. (Возвращается.) Ну что, составили анаграмму, папаша Кольвиль?

Кольвиль. Да, вот она.

Флeри (наклоняется над столом Кольвиля). Замечательно! Замечательно! И это непременно случится, если правительство будет продолжать свою политику лицемерия. (Показывает знаками, что Бодуайе подслушивает за дверью.) Пусть бы правительство честно заявило о своих намерениях, без задних мыслей, тогда либералы знали бы, что им делать. Но когда оно восстанавливает против себя своих лучших друзей, как, например, Шатобриана и Ройе-Коллара, газету «Деба», — просто жалость берет...

Кольвиль (посоветовавшись со своими товарищами). Знаете что, Флeри, вы славный малый, но не рассуждайте здесь о политике, вы сами не понимаете, как нам вредите.

Флeри (сухо). До свидания, господа. Пойду работать. (Возвращается и говорит на ухо Бисиу.) Ходят слухи, что у госпожи Кольвиль есть связи в Конгрегации.

Бисиу. Бедный муж!

Флeри. Вы не можете не сострить!

Кольвиль (с тревогой). О чем это вы?

Флeри. Вчера сбор в нашем театре был опять тысяча экю, а все благодаря этой новой пьесе, хотя она идет уже в сороковой раз. Вам следовало бы посмотреть, декорации великолепны!

В это время де Люпо принимал в своем кабинете дю Брюэля, вслед за которым явился и Дюток. Де Люпо узнал от своего камердинера о смерти де ла Биллардиера и хотел угодить обоим министрам, выпустив в тот же вечер его некролог.

— Здравствуйте, милейший дю Брюэль, — сказал полуминистр помощнику начальника отделения, даже не предложив ему сесть. — Слышали? Ла Биллардиер скончался, оба министра были при нем, когда он причастился святых тайн. Старик очень настаивал на том, чтобы назначили Рабурдена: ему-де будет тяжело умирать, если он не получит обещания, что его преемником станет тот, кто столько лет за него работал. Видимо, агония — это такая пытка, что люди во всем сознаются... Министр согласился тем охотнее, что считает нужным, как и весь Совет, наградить господина Рабурдена за его многочисленные заслуги (покачивает головой), да и государственный совет нуждается в его просвещенном опыте. Говорят, молодой господин де ла Биллардиер уходит из отделения своего покойного отца в комиссию хранителя государственной печати. Это все равно, что получить от короля в подарок сто тысяч: ведь это место можно продать, как нотариальную контору. Ваше отделение порадуется, Бенжамен мог быть назначен именно туда. Слушайте, дю Брюэль, надо бы набросать о старике заметку в десять — двенадцать строк, знаете — как для отдела «происшествий»; может быть, попадется на глаза их превосходительствам (просматривает газеты). Вам известна биография папаши ла Биллардиера?

Дю Брюэль виновато покачал головой.

— Нет? — удивился де Люпо. — Так вот, он был участником вандейских событий, одним из доверенных лиц покойного короля; подобно графу де Фонтэну, он так и не пожелал сговориться с первым консулом. Немножко пошуанил[70]. Родился в Бретани, в старой судейской семье, дворянство было получено только при Людовике Восемнадцатом. Сколько ему было лет? Не все ли равно! Ну, словом, устройте это... «Неподкупная честность»... «просвещенное благочестие» (у бедняги была мания, он решил, что никогда не переступит порога церкви); потом прибавьте еще «преданный слуга». Ловко намекните на то, что при вступлении на престол Карла Десятого он мог бы, как евангельский Симеон, возгласить: «Ныне отпущаеши». Граф д'Артуа очень ценил ла Биллардиера: покойник имел отношение к этой несчастной операции под Кибероном[71]и всю вину взял на себя. И знаете, ведь ла Биллардиер выгородил короля. Он опубликовал специальную брошюру, в которой опровергал какого-то наглого газетчика, написавшего историю революции. Поэтому спокойно можете напирать на его преданность. Только смотрите, хорошенько взвешивайте ваши слова, чтобы другие газеты не подняли вас на смех, и покажите мне вашу статью. Вы были вчера у Рабурдена?