Сегодня я не настроена на проникновение шведских булочек ни с какой стороны алинкиной квартиры.

Нет, не Эмиль. Змей. Я таки его накликала, если это можно сделать пространными размышлениями.

— Настя, я видел, что ты уже встала, — раздается мне из-за двери, когда я медлю, размышляя, хочу ли я видеть его так рано, — открывай, а то в следующий твой забег я к тебе присоединюсь. Я пришел обсудить сегодняшнюю репетицию.

— Ты — шантажист, — с этими словами я открываю ему дверь и уношусь на кухню, к матбухе.

— А у тебя пахнет едой, — Змей хищно втягивает носом воздух и является за мной следом, — причем чрезвычайно аппетитно.

— Если будешь вести себя прилично, я могу с тобой даже поделиться, — обещаю я, с досадой отмечая, что по привычке нашинковала овощей на двойную порцию.

— Давай какое-нибудь другое условие, ягодка, а то я умру от голода, — именно с этими словами Змей и прихватывает своей наглой лапой мою… Ну в общем да, он хватает меня за задницу.

Это такая вариация на тему «доброго утра» в его исполнении?

— Эй! — я резко разворачиваюсь и тыкаю итальянца в грудь указательным пальцем. — Еще один раз так сделаешь, и придется тебе учиться танцевать с отрубленной рукой, понял?

Он сегодня все так же хорош, и светлая майка выигрышно подчеркивает все выходные рельефы его бицепсов не меньше черной.

Не такой массивный как Эмиль, но тут бесполезно сравнивать. Мужская сексуальность ведь заключается не в объеме бицепса. В случае Змея — кажется, у него даже запах пота возбуждающий.

— Какая ты сегодня сердитая, вишенка, — Эрик строит покаянные глазки, но верить ему у меня не получается, — это, наверное, потому, что ты голодная? Я принес тебе чернику, между прочим.

Чернику я не видела. Не обратила внимание. Сейчас обратила — фыркнула, потому что все-таки это садовая голубика — «как можно не понимать разницы» (с) жена кулинарного блогера. Но… Очень неплохо, отказываться не буду.

Что-то же мне положено за моральный ущерб?

— Сердитая я потому, что кое-кто мне ночью спать не давал, — огрызаюсь я недовольно и снова отворачиваюсь к своей шакшуке, чтобы вбить, наконец, яйца в соус, — менее голосистую бабу найти было сложно?

— Ты меня ревнуешь? — тут же оживляется Эрик, будто и не услышав основной моей претензии. — Злишься, что это была не ты?

— Вот еще, — к моим щекам приливает кровь, — имей кого хочешь, мне без разницы.

Он ведь не может знать, что я… Обдумывала… До того как услышала чьи-то сладкие стоны из-за его двери. Как качественно он все-таки работал, через двойную дверь слышно было.

Завидно ли мне? Нет! Нет, я сказала!!!

Я выключаю конфорку, накрываю сковородку крышкой, чтобы шакшука дошла, и желток у яйца схватился за счет скопившегося под крышкой пара. Разворачиваюсь к столу, чтобы взять с него заварочный чайник и… Нос к носу сталкиваюсь со стоящим позади меня Эриком.

Язык аж отнимается от того, как голодно он на меня смотрит. Будто и не трахался всю ночь напролет.

— А вот я тебя ревную, вишенка, — негромко произносит он, пока я торопливо отворачиваюсь обратно.

— С чего бы? — рассеянно бормочу я, пытаясь привести в порядок мысли. Да, он красивый, это не откровение. И временами заглядывая в профиль Змея в инстаграме я с любопытством на него таращилась, как на красивого мальчика, с которым я когда-то вращалась в одной вселенной. Красивый и недоступный, почему не полюбоваться? Но в одной кухне со мной — он становится каким-то запредельным. А ведь мне надо помнить, что он — мудак, затеявший это пари на меня.

— Ты была с Эмилем, — Эрик говорит вроде бы мягко, но в то же время — есть ощущение, что мне за шиворот сбегает ледяная вода, — ты была с Эмилем, и я схожу с ума от одной только мысли, что ты ему позволяла. Что он к тебе прикасался!

Он знает. От одной только мысли об этом меня будто кипятком окатывает.

Неужели я настолько громко стонала вчера?

Или Эмиль уже успел поделиться? Когда они успели? Автосинхронизация?

Признаться, я вчера, выставив его на лестничную площадку, усвистела на балкон и сидела там, заткнув себе уши наушниками, чтобы не искуситься, если он вдруг начнет звонить и проситься обратно.

Мне и вытолкать-то этого медведя удалось только за счет его удивления.

— Ну, теперь у тебя есть повод оставить меня в покое, — я все-таки достаю две плоские тарелки под шакшуку. Интересно, что бы я делала, если бы Алинка не оставила мне посуду? Тырила бы из Назаровской кухни утварь, прикрываясь мраком ночи?

Ну, а чего — это ж я её закупала, между прочим. И закупала, и выбирала, и деньги на неё выискивала, как в семейном бюджете, а позже — и в бюджете фирмы.

— Ах, вишенка, какая же ты наивная, — ухмыляется Змей, а сам встает со мной рядышком, чтобы вымыть принесенную с собой чернику, — разве был бы смысл в пари, если бы я сдавался так быстро?

Облом, однако. Очередной!

Он все делает красиво, даже моет крупные голубичные ягоды, перекатывая их в горсти. Потом разворачивается ко мне, черничины же лежат в его ладонях, будто в корзинке. Без лишних слов я достаю для его ягод одну порционную прозрачную салатницу. И не раскатятся — и на стол поставить не жалко.

— Спасибо, cillegina, — Змей сгружает ягоды в мисочку, а потом прихватывает одну и касается ею моих губ, — попробуешь?

В этой ситуации — что не выбери, у всего есть острая сторона. Взять у него ягоду — принять его игру, уже само по себе возмутительно. Не взять — бросить вызов, а мне еще с ним танцевать несколько недель.

И на самом деле хочется попробовать.

Чернику, разумеется, не Эрика же!

Прохладный, нежно-сладковатый черничный вкус раскатывается по моему языку. А еще влажный палец Эрика проходится по моим губам, заставляя мое сердце забиться чаще.

Господи, как же сложно от него отвести глаза! Особенно когда он сам вот так смотрит, будто в уме уже трахнул меня на этой вот столешнице из полированного мрамора.

А может быть, не будто?..

Мне кажется, я в его глазах могу рассмотреть всю ту камасутру, что сейчас происходит в его голове.

Тишина, повисшая между нами, становится гуще и слаще с каждой секундой. И палец Эрика продолжает поглаживать мои губы и не желает от них убираться.

Чем дольше я смотрю в его глаза, тем больше ощущаю — еще чуть-чуть, и камасутра из его головы начнет претворяться в жизнь. А я... Я даже не знаю, смогу ли я этому помешать. И захочу ли?

В том, чтобы не поддаваться желаниям до свадьбы, был какой-то смысл. Чистота для любимого, и так далее.

Вот только я уже не чистая. Да и любимого, ради которого не хотелось разбрасываться, больше нет. Наоборот. Все сильнее свербит в душе что-то голодное, пустое, требующее встряски. Да такой, чтобы от меня прежней не осталось ничего, даже пары кирпичиков.