– Даже два, – усмехнулся «доцент». – Плюс незаконченная диссертация и четыре запатентованных изобретения...

– «Вышли мы все из народа», – подвел итог второй носильщик, высокий мрачного вида субъект, густо поросший растительностью на всех открытых для обозрения участках. – Знаем, кому спасибо сказать за все хорошее, мать их... С вас будет пятерка за все, хозяйка.

Вся троица двинулась к стоянке такси. Вокруг волновалось и шумело человеческое море, бурные пестрые волны которого так и норовили разметать маленькую полосатую флотилию во главе с «флагманом», закованным в кожаную броню. Был час прилива, в течение каких-то пятнадцати минут объявили прибытие сразу нескольких рейсов. Чертыхаясь то тише, то громче, а то и вовсе ненормативно, Ребрицкая прокладывала курс в давно освоенном фарватере.

Внезапно она вздрогнула и остановилась – точно корабль, на полном ходу пораженный торпедой.

– Стоп машина, ребята! Нет, этого не может быть...

Где-то на дальнем плане, возле газетного лотка, мелькнули зеленые глаза, которые она до сих пор видела иногда в ночных кошмарах. Мелькнули – и исчезли, и больше ничто в той женщине, разглядывающей газеты, не казалось знакомым, ни о чем не напоминало... Однако Ребрицкая устремилась к ней, сметая всех на пути.

– Не может быть! Сашка?.. Сашка, Александрова!!!

Теперь она летела прямо на свет этих глаз, которые метнулись на зов и с каждым ее шагом приближались, расширялись, наполнялись живым влажным блеском. Высокая стройная женщина, с темными волосами, остриженными под «каре», в сером простеньком платье и какой-то допотопной кофточке поверх него, тоже сделала порывистый шаг навстречу.

– Маринка?..

– Сашка, это ты! Это ты, Боже мой... Черт меня подери!

– Милая ты моя! Здравствуй, здравствуй! Ма... Маринка...

Все еще не веря, они смеялись сквозь слезы, и обнимались, и щупали друг друга. «Доцент» и лохматый деликатно переминались с ноги на ногу за спиной хозяйки.

– Не заикайся, это правда я! Хотя иногда сама в это не верю... Но ты-то как здесь?! Господи, ты давно... оттуда?

– Третий день. И мне уже кажется, что я все семь лет провела на вокзалах и в аэропортах! Представляешь, у этих придурков в Ташкенте нет прямого рейса до Воронска, вот и пришлось переться через Москву. Грохнула последние «бабки» на самолет, да и те не мои – девчонки собрали... Ну и цены у вас тут, однако... Бедному советскому зеку такое и не снилось, третьи сутки как в музее живу... Теперь хоть пешком топай на малую родину!

Носильщики многозначительно переглянулись.

– Те-те-те! Так я тебя и отпустила! Нет, подруга, ни о каком Воронске даже не думай: сейчас мы с тобой двинем ко мне в Лужники...

– Постой, Мелешкина, а что значит – к тебе в Лужники?

– Во-первых, я не Мелешкина, а Ребрицкая. Во-вторых, я теперь москвичка, а в Лужниках у меня хаза. Туда мы с тобой сейчас и рванем. Ребята, полный вперед! Сашка, где твои вещи?

– Все мое ношу с собой, – Александра пнула носком маленький коричневый чемоданчик у своих ног. – Погоди-ка, погоди! А как ко мне отнесется твой Ребрицкий? Кстати, кто он такой?

– Один колоссальный козел, не бери в голову, – отмахнулась Маринка. – А к тебе он никак не отнесется, потому что уже больше года я не имею о нем ни малейшего понятия, чему несказанно рада! Так что будем с тобой балдеть одни, Сашка, хоть голая бегай!

Маринка захохотала и потащила Александру к выходу.

– Господи, Сашок! Неужели я не сплю, ущипни! Это ты, подружка... Е-мое, а если б я полетела другим рейсом?!

«В самом деле... А может, это я сплю? Может, сейчас проснусь – и опять вокруг будет моя привычная зековская жизнь? Камера 412-б, Кривая Сара и Хромосома, утренний развод, построение на завтрак, на работу, на прогулку?.. Мастерская с тремя рядами проклятых швейных машинок. Я, наверное, теперь до конца своих дней ни к одной машинке близко не подойду... „Заключенная Александрова, статья 103 УК РСФСР, восемь лет...“

Нет! Это не сон. Я выдержала! Я дожила. Это – свобода! Это – Москва! И это – Маринка Мелешкина. Настоящая!»

Да, это была настоящая Маринка, хотя многое в ней изменилось. Саша во все глаза глядела на трещавшую без умолку лучшую подругу, которую не видела семь долгих лет, узнавала – и не узнавала... Впрочем, она и не знала, куда смотреть, голова шла кругом: на Маринку ли, на Москву ли, которая простиралась за окнами такси совершенно фантастическими пейзажами, или на пеструю, шумную, разноликую толпу нормальных людей. На ту толпу, частью которой когда-то была и она сама. Сотни вопросов, тысячи восклицаний роились у нее в голове, жгли язык, но она потрясенно молчала, не в силах произнести ни слова: только жадно впитывала потоки информации.

В первые же минуты небыстрой дороги от «Шереметьева» до Лужников Маринка успела объяснить подруге не только природу своих огромных полосатых сумок, но и механику «челночного» бизнеса вообще, а заодно поделилась последними стамбульскими впечатлениями. Потом – решив, по-видимому, что зря она начала рассказ с конца, – вернулась к типу по фамилии Ребрицкий.

– Я за этого хмыря вышла только чтоб в столицу перебраться. Приехал в Воронск какие-то дела обделывать, крутым прикидывался. А я к нему за интервью пришла: я же после универа в «Коммунар» устроилась. В первый день сходили в кабак, а на второй – в загс. Ребрицкий, конечно, был против формальностей, ему бы сразу – к нему в номер, и все дела. Но я поставила условие. Через две недели переехали с Машуткой к нему в «белокаменную». О дочке я думала, Сашок: хотелось ей нормальную жизнь обеспечить. Да видишь, как все обернулось... Тоже мне – «крупный московский предприниматель», блин... Оказалось – обычная шпана!

– Господи, Маринка! У тебя же дочурка, а я и забыла, башка дырявая... Ты последний раз писала, когда она родилась, а потом перестала, нахалка. Так что же у тебя вышло с твоим Мишей Воронковым – неужели развелись?! А такая была любовь...

Конец фразы замер у Саши на губах. Она увидела, как в один миг лицо подруги окаменело, превратилось в маску.

– Ты ничего не знаешь... – Голос Маринки тоже как бы «окаменел». – Любовь была и осталась, Сашок. Только Миши нет.

– Боже мой... Когда?!

– В девяносто третьем. Рак крови. Потому я и писать перестала, не было сил. Прости, Сашок!

Потрясенная Александра сжала руку подруги, которая молчала, отвернувшись к окну.

– Это ты меня прости, Маришка!

– Брось. Тебя-то – за что?..

– Приехали, девчата. Ваш адресок. Где тормозить? – подал вдруг голос молчавший всю дорогу таксист.

– И правда приехали, а я и не заметила! Вон к тому, третьему подъезду подгребай... Спасибо, шеф, получи как договаривались.

Когда они наконец-то втащили турецкие трофеи на четвертый этаж панельной «спичечной коробочки», где, конечно же, не работал лифт, Маринкина квартира показалась Саше вовсе не такой уж «конурой». Впрочем, после семи лет, проведенных в общей камере, ей, очевидно, показалась бы уютной даже настоящая собачья будка – если б только она была отдельная.