Хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что Эйзенхарт – вновь – мною манипулирует, я не мог не почувствовать укол совести. Шон Брэмли был образцовым сержантом – исполнительным и достаточно толковым, чтобы ему пророчили хорошую карьеру. Он боялся мертвецов в морге, а за обедом у леди Эйзенхарт обычно сидел, уткнувшись носом в учебник по криминалистике. Словом, мало походил на преступника. Либо он действительно изо всех сил пытался изменить свою жизнь, либо был самым гениальным актером современности. Второе, как я решил, для медведя было маловероятно. Но…

– Что вы имеете в виду, говоря, что он меня боится? И при чем здесь то, что вы считаете меня слишком… – я нахмурился. – Правильным? Что бы это ни значило.

Виктор подлил себе еще из бутылки. Судя по количеству порций, спиртное должно уже было на него подействовать, однако голос его звучал все так же адекватно. По крайней мере, не менее адекватно, чем обычно.

– Ладно, он не столько вас боится, сколько не хочет разочаровать. Вы все-таки его кузен. Практически старший брат. О котором он слышал столько историй, и, признаюсь честно… Возможно, я тоже ставил вас ему в пример пару раз? Или не пару. Ему нужен был положительный образец, а я на эту роль не слишком гожусь.

В обычной беседе я бы поспорил с ним, насколько меня можно назвать положительным образцом, и спросил бы, о каких историях могла идти речь (я знал, что сэр Эйзенхарт по просьбе супруги следил за моими назначениями – где бы я ни был, письма от них всегда приходили по правильному адресу, но я даже не подозревал, что он интересовался моей жизнью более того), однако меня царапнуло использованное Эйзенхартом слово. Кузен?

Я не заметил, как повторил этот вопрос вслух.

– Вы не знали, – нахмурился Виктор. – Впрочем, этого следовало ожидать: ваш отец не поощрял общение вашей матери с родственниками.

Это было преуменьшением. Отец считал, что семья его жены недостаточно хороша для ее нового положения в обществе. И запретил матери поддерживать с ними связь. Их упоминание в разговорах со мной тоже не одобрялось, поэтому мне не было ничего известно о них до того самого момента, когда Эйзенхарты подошли ко мне на похоронах. И с тех пор я не предпринял ничего, чтобы узнать о семье моей матери больше…

– Я полагал, он состоит в родстве с вашим отцом, – признал я. – Они настолько похожи.

Эйзенхарт рассмеялся.

– Должно быть, вы видели мало медведей.

И это было правдой: хотя рожденные под звездой Артура-Медведя были отличными воинами, они плохо переносили жаркий климат колоний.

– Они все друг на друга похожи как братья, – продолжил Виктор. – Нет, Брэм – сын младшей сестры вашей матери. Ну и моей матери, соответственно.

– Если это так, как он попал в банду «мальчишек»?

– Долгая история, – Эйзенхарт отвел взгляд. – Лучше спросите у него как-нибудь сами.

– Спрошу, – пообещал я больше себе, чем ему.

Как-то раз Эйзенхарт заявил, что я мало интересуюсь окружающими людьми. Он оказался прав. Поставив стакан, я позволил Виктору долить мне виски. Интересно, что должен чувствовать человек, только что узнавший о существовании еще одного родственника? С которым к тому же полгода делил стол?

Ничего.

Только легкое раздражение от того, что оказался невнимательным дураком.

– Вернемся к делу.

– Согласен, – Виктор легко подхватил новую тему. – Как вы уже поняли, никто не знает, чем в последнее время занимался Хевель. Бумаги, которые он добыл, исчезли. Поскольку они нигде не всплыли, мы предполагаем, что их так и не доставили нанимателю Хевеля. Возможно, именно по его приказу было совершено нападение на вас: в надежде узнать, куда делись документы. Вернуть бумаги – наша самая большая проблема и наиглавнейший приоритет в расследовании. Вторая задача – раскрыть личность заказчика. К сожалению, ни у министерства внутреннего порядка, ни у четвертого отдела нет никаких сведений на этот счет. Единственная наша зацепка – татуировка Хевеля. Но и тут возникает сложность: вы слышали, в Лемман-Кливе нет активной анархистской группировки. Мы запросили сведения о связи Хевеля с другими подпольями, но не получили никакой информации. Возможно, он переписывался с анархистами с материка, но об этом мы ничего не знаем. Вообще странно, раньше у Хевеля не было никакой тяги к политике…

– Потому что это не анархисты, – перебил я его.

Виктор пару раз моргнул, сбившись с мысли.

– Что?

– Это не анархисты.

Эйзенхарт внимательно посмотрел на меня.

– Откуда вы знаете?

– У вас есть ручка?

Виктор достал из кармана механическое перо и протянул мне. Я оглянулся в поисках бумаги, но это было не то заведение, где давали салфетки или хотя бы картонные подставки под кружки. Порывшись в карманах, я сумел найти потрепанный чек из гастрономии.

– Вот это – знак анархистов, – я изобразил на обратной стороне большую букву «А», уложенную на бок. – А это – татуировка с груди Хевеля.

– Не вижу между ними разницы, – признался Виктор, подавшийся вперед, чтобы получше рассмотреть рисунки.

– Здесь и здесь. Видите, как перекладина пересекает диагональные линии и выходит за них?

– И что? Татуировщик был не слишком аккуратен.

– Дело не в том, – я покачал головой. – Это вообще не буква «А».

Детектив скептически хмыкнул.

– Если это не «А», то что же?

– Алеф. Первая буква кенаанского абджада.

Эйзенхарт повернул зарисовку к себе.

– Вы что-то такое говорили, верно? По телефону. Что мы неправильно описали татуировку. Я тогда не обратил внимания… В чем же разница, доктор?

– В том, что «алеф» переводится как «бык». И изображается, – я повернул чек боком, чтобы стали видны рога, – как голова Быка.

– Хевель был быком, – задумчиво протянул Эйзенхарт.

– Как и те двое, что напали на меня сегодня, – подтвердил я. – У них я видел те же татуировки.

Это были не анархисты. Что-то новое. Странное…

– Что вы думаете о быках, Роберт? – спросил после некоторой паузы Эйзенхарт.

– Хорошие солдаты и жестокие командиры.

Ответ пришел незамедлительно. На войне мне довелось встретить многих быков: физически выносливые и туповатые, они все же понимали, что военная служба – один из немногих способов для них выбиться наверх, и потому стремились если не к дисциплине, то к ее подобию. Некоторые из них к тому же предпочитали контракт с армией гниению в тюрьме, куда они нередко попадали после кабацких драк.

– Это вы говорите об отдельных людях, – отмахнулся от меня Эйзенхарт. – Но что насчет быков как группы?

– Тогда я сказал бы, что быков как группы не существует. Каждый из них видит в другом конкурента и ненавидит за это. Чтобы объединить их, нужна очень сильная личность.