— Накинь цепочку! — кричит она.

В голове у меня все кипит. Она обязана войти в наше положение.

— За Терье гонится его папа, — выпаливаю я. — Он озверел.

— Озверел?

Она смотрит на меня мрачно. Ручка дергается туда-сюда. Мама отчаянно мотает головой.

— У меня страхи!

Тогда-то оно и случается. Самое непоправимое. Я взрываюсь.

Перед глазами мушки и искры. В висках стучит, голова раскалывается. А из горла вырывается дикий ВОПЛЬ.

Настоящий безумный крик.

Он жжет глотку. От него закладывает уши. И сотрясается позвоночник.

Видимо, я схожу с ума. Окончательно и бесповоротно.

Я медленно разжмуриваю глаза.

Мама зажала уши руками. Видно, я все еще ору: крик бьется о стены прихожей. Мама закрыла глаза. Может, даже и плачет, но сейчас это не в счет — речь как-никак о моем лучшем друге.

Я распахиваю дверь, Терье вздрагивает. Он еще не видел меня таким безумным.

Торстейн почти нагнал его, но теперь он резко тормозит у самой лестницы. Мой крик перекрывает все вокруг, как шум шоссе Е16.

Торстейн на пробу улыбается, но это напрасный труд. Я продолжаю вопить. Улыбка сбегает с лица Торстейна, как вода.

Эхо тыркается между стен домов.

Горло саднит, в голове гукается.

Терье и Торстейн смотрят на меня круглыми глазами, точно на зомби.

Торстейн тихо прокашливается и вкрадчиво говорит, что всего только хотел забрать Терье домой.

— Терье ночует здесь! — рычу я в ответ.

Торстейн робко качает головой, возражая.

— Да! — кричу я.

Терье смотрит на меня восторженно, а Торстейн встревожено. Его толстощекое лицо насуплено. Он ставит ногу на нижнюю ступеньку и уже заносит над ступенькой вторую ногу, как вдруг замирает и с выпученными глазами таращится на что-то у меня за спиной. Он увидел что-то действительно ужасное. И оно позади меня, внутри квартиры.

Я оборачиваюсь — мама.

Белого цвета. В домашнем халате. Вылитый Мэрилин Мэнсон.

— Терье, зайди в дом, — говорит она. Четко и ясно.

Терье кивает, переступает через порог и втискивается между мной и косяком. Мама встает с другого бока от меня.

— Думаю, вам лучше уйти, — говорит она и смотрит на Торстейна. Очень строго.

— Ага, — встревает в беседу Терье.

Торстейн, не сводя с мамы глаз, ставит на ступеньку вторую ногу. Мама делает шаг ему навстречу. Торстейн хмыкает, но отступает.

— Топай, топай! — бурчит Терье.

Торстейн переводит на него взгляд. Глаза у Торстейна, как разбитые стекла, а щеки висят, точно тяжелые мешки.

Торстейн опускает глаза. Затем поворачивается — и уходит.

Немного найдется в мире вещей страшнее женщины со страхами.

Терье дует на исходящее паром какао и осторожно отхлебывает глоточек.

Мы с ним сидим наверху, в моей кровати. Мама замотала его в два одеяла и покрывало. Бедный Терье продрог насквозь, а мне хватит шерстяного одеяла и кружки прекрасного горячего какао.

— Ты сбрендил, — говорит Терье.

— Похоже на то, — отвечаю я.

— Иногда это кстати, — кивает Терье.

— Хм, хм, — кашляет мама.

Она стоит со шнуром от елки в руке, готовая сунуть его в розетку по первому сигналу. Пока мы с Терье развлекались какао и печеньем, мама нарядила елку. Похоже, она все-таки решила, что Рождество мы отпраздновать должны. Это она так постановила, услышав от Терье, как его папа отменил елку и праздник.

— Возьми себя в руки, дорогая, — сказала она и снова вытащила коробку с рождественскими украшениями. Слава богу, до Рождества считанные минуты, вряд ли она успеет передумать еще раз.

Елка полулежит, прислоненная к моей кровати, верхушка со звездой и несколько веток топорщатся в ногах лежанки. Мы с Терье подались вперед, чтобы лучше видеть.

— Готовы? — спрашивает мама.

— Йес! — отвечает Терье.

Мама опускается на корточки и вставляет вилку в розетку. Огни вспыхивают, они блестят и переливаются по-настоящему красиво.

Мама переводит дыхание.

— Ну все, теперь я пойду и лягу, — говорит она.

Мы желаем маме спокойной ночи, и она уходит к себе. Но дверь полностью не закрывает, оставляет щелочку.

— На вид она не так уж боится, — шепчет Терье.

— Да, сейчас она совершенно спокойна, — говорю я.

— Надо же.

— У нее день на день не приходится, — говорю я.

— Как у папы: сегодня он веселый и отличный, а завтра псих психом.

И глаза у Терье снова становятся грустными.

— Терье? — окликаю его я.

— А? — невнятно отзывается Терье.

— У нас принято в двенадцать открывать подарки…

Терье смотрит на часы.

— Ого! — говорит он. — Уже больше двенадцати. — Он улыбается, и у него ямочки на щеках и мягко лучатся глаза.

Мы слезаем с кровати и садимся на пол перед елочкой. Подарки разложены красивыми кучками. Их не так и много. Но подарок мне от мамы, который покупал Терье, здесь. А полчаса назад мы услышали какую-то возню на лестнице. Я выглянул в окно и увидел, что папа Терье положил под дверь сверток с подарком. Глаза у него были грустные, он огляделся по сторонам и побрел прочь.

Мой подарок просвечивает сквозь остатки упаковки. И хорошо видно, что это пиратская шхуна. Правда, коробка очень мятая. Хотя могло быть и еще хуже.

Я беру эту огромную коробку и кладу ее перед Терье. Он мотает головой.

— Не, ты что! — говорит он.

— Я хочу, чтоб ты это взял, — говорю я.

— Я же знаю, что там такое, — оскорбляется Терье.

— Это все равно выяснится через пару минут, — отвечаю я.

Терье смотрит на подарок, и на лице его написано сомнение.

— Он испорчен! — выпаливает Терье.

— Не хочешь — как хочешь, — говорю я, ставя коробку на место.

Но Терье успевает вырвать ее у меня из рук.

— Ну, если ты так настаиваешь, — бормочет он, срывая остатки оберточной бумаги.