— Послушайте, — начал он, — ведь такого уговора у нас не было. Работа сделана, а за остальное мы не в ответе. Надо было, в конце концов, предупреждать…

— Давай, давай, сынок, поучи меня, что я должен делать и чего не должен… Да ты понимаешь, сучий потрох, что ты натворил?! Ты меня убил, зарезали в землю закопал. Только я ведь тебя и из-под земли достану, учти. Если то, что этот жмурик вез, попадет не в те руки, много голов полетит, и твоя — первая. Ну, что скажешь?

Серый облизал пересохшие губы и попытался что-то сказать, но из горла вырвался только какой-то хриплый писк.

— Попробуй еще раз, — посоветовал голос.

Серый скрипнул зубами и, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, выдавил в трубку:

— «Опель»… «опель-аскона», серебристый… Ржавый весь, долбаный-передолбаный. Мужик в светлой куртке, в джинсах… брюнет, что ли, или шатен… Если кто-то и взял, то он, точно.

— Номер машины? — быстро спросил голос.

Серый напрягся и, припомнив, продиктовал номер.

— Ладно, щенок, — сказали ему, — отсрочку ты заработал. Но только отсрочку! Если что-то не получится, если этот подонок прорвется… ну, в общем, ты об этом узнаешь одним из первых.

— Да пошел ты, — с тихим отчаянием сказал Серый в короткие гудки отбоя. Руки тряслись так, что повесить трубку на рычаг удалось лишь с третьей попытки. После этого он долго стоял в будке таксофона, прислонившись лбом к грязному стеклу, борясь с подкатывающим к горлу тошнотворным животным ужасом и проклиная тот день, когда, польстившись на высокий гонорар, впутался в чужую игру по неизвестным правилам, а скорей всего — и без правил…

Он не заметил, как к будке подошел Лысый. Без церемоний потянув на себя неподатливую дверь, он всунул в образовавшуюся щель плешивую башку и спросил:

— Ну ты чего, Серый? Сколько тебя ждать-то?

— Да пошел ты в ж…, козел!!! — заорал Серый так, что разом запершило в горле, и, оттолкнув с дороги опешившего подельника, опрометью бросился вон из будки.

Грунтовка была узкая и, по всем приметам, малоезженая — лес вплотную подступал к двум неглубоким, уже начавшим затягиваться худосочной травой колеям, в которых было полно прошлогодней сосновой хвои и растопыривших серые чешуйки мертвых шишек. Неподалеку от того места, где проселок упирался в четырехполосное шоссе, сосновый бор сменялся непролазной мешаниной лиственного молодняка берез, осин, чахлого малинника и высокой, по колено, серебристо-зеленой травы, надежно скрывавшей догнивающие на корню трухлявые лапти невостребованных боровиков и россыпи невесть откуда взявшихся ржавых консервных банок. Дорогу перегораживал сбитый из ошкуренных сосновых жердей шлагбаум, украшенный помятым и облупившимся жестяным кругом, на некогда красной поверхности которого с трудом угадывался белый прямоугольник запретительного «кирпича». Тянувшаяся параллельно шоссе заросшая канава, по дну которой лениво текла черная от торфяной взвеси вода, встречаясь с грунтовкой, ныряла в забитый лесным мусором кульверт, почти совершенно скрытый от глаз свисающими прядями травы.

За канавой кусты становились ниже, постепенно сходя на нет, словно душный зной раскаленного асфальта и сизый туман выхлопных газов высасывали из них жизненные силы. На желтой каменистой обочине, немного правее того места, где грунтовка обессиленно выползала на шоссе, белел километровый столбик, увенчанный синей табличкой, утверждавшей, что от этого всеми забытого места до Москвы всего сто восемь километров. На противоположной стороне дороги пейзаж оживлял большой фанерный щит с аляповатым рисунком и надписью «БЕРЕГИТЕ ЛЕС ОТ ПОЖАРА!». Чуть ниже этого пламенного призыва чья-то преступная рука вывела углем: «Палагушин петух».

Два человека, полдня изнывавшие от зноя и безделья в раскаленной кабине милицейского «уазика», скрытого кустами обочины в двух шагах от шлагбаума, успели изучить надпись вдоль и поперек. Обе передние дверцы автомобиля были распахнуты настежь, но это почти не помогало, и двое в милицейской форме истекали потом, с растущим раздражением ощущая, какими скользкими и липкими становятся их тела, и с надеждой поглядывая на тень которая тянулась и все никак не могла дотянуться до них с противоположной стороны дороги.

Сидевший справа от водителя человек в форме лейтенанта ГАИ, изогнувшись, извлек из кармана галифе смятый носовой платок и, невнятно помянув чью-то мать, вытер взмокшее лицо. Дремавший за баранкой водитель встрепенулся.

— Чего? — спросил он, протирая заплывшие глаза.

— Ничего, — недовольно поводя длинным хрящеватым носом, ответил лейтенант. — Разит, говорю, от тебя, как от козла.

— Так ведь не от меня одного, — миролюбиво ответил водитель и, перегнувшись через спинку сиденья, извлек откуда-то початую бутылку водки. — Во, — сказал он, протягивая бутылку лейтенанту. — Дезодорант «Олд Спайс» — только для настоящих мужчин.

— Мужчина… Ты и так уже за рулем спишь. Смотри, упустим клиента — мало не покажется.

— Обижаешь, Петрович, — протянул водитель. — Ведь не ради пьянки окаянной, а токмо здоровья для…

Лейтенант с деланной неохотой принял бутылку и, высоко запрокинув голову, сделал несколько больших глотков. Лоб его моментально покрылся испариной, глаза заслезились.

— Теплая… с-сука, — сдавленно пробормотал он, утирая глаза рукавом и передавая бутылку сержанту.

— Занюхай, Петрович, занюхай, — сказал сержант, принимая бутылку и вкладывая в слепо шарящую руку сухую горбушку. Лейтенант поднес горбушку к носу и несколько раз с силой шумно втянул воздух. Взгляд его прояснился, и он зашарил по карманам, ища сигареты. По кабине поплыл пронзительно-острый запах свежего водочного перегара.

— Ну, за успех гнилого дела, — сказал сержант, раскрутил бутылку и в три огромных глотка осушил ее до дна. — И вправду, теплая, — констатировал он, переведя дыхание. — Надо будет в Думу написать: почему, мол, в ментовских «луноходах» холодильников нету? Через этот недосмотр народ терпит великие лишения… Пускай бы приняли закон, все равно им там делать нехрена… Даешь портативный холодильник в каждую ПМГ!

— Ага, — саркастически подхватил лейтенант, — и по резиновой Зине каждому сержанту.

— Я — за, причем всеми четырьмя конечностями, — заявил сержант, примериваясь зашвырнуть бутылку в кусты.

Лейтенант перехватил его руку и отобрал бутылку.

— Баран ты, Степанов, — сказал он, тщательно обтирая бутылку носовым платком, — обезьяна в погонах. Учишь вас, учишь… Ты бы уж прямо пошел и на щите расписался: тут, мол, был Степанов по мокрому делу, и тоже петух… И писал бы потом в Думу из зоны: даешь, блин, каждому пидору по мешку гондонов…

— Да пошел ты… — обиделся Степанов. — Тоже мне, вождь и учитель нарисовался — хрен сотрешь. Эксперт-криминалист…

— Ты, Леша, не бухти, — примирительно сказал лейтенант, самолично отправляя начисто вытертую бутылку под ближайший куст. — Нам за это дело хорошие бабки обещаны, и я из-за всякой лабуды на киче припухать не намерен… да и тебе не советую. Тем более, что долго мы с тобой там не протянем — сам ведь знаешь, как эти дела делаются. Так что соберись, дружок, это тебе не на посту трешки стрелять. С МУРом шутки плохи, а с хозяином — и того хуже.