женщину, Марию Мартинс. Она была женой бразильского посла в Вашингтоне, но также художником, скульптором – училась в Нью-Йорке у Липшица, знала множество других художников, у неё был роман с самим Липшицем и, по-моему, с Мондрианом и с кем-то там ещё.

ПЧ: Девушка не скучала.

КТ: Отнюдь. Так вот, они с Дюшаном познакомились и полюбили друг друга. Ей вроде обычно удавалось избегать чувств по отношению к мужчинам, которых она пленяла, но тут она сама серьёзно влюбилась, и он тоже. Для Дюшана это также было внове. Но хэппи-энда не получилось: через несколько лет мужа перевели в Париж, и она решила поехать за ним. Дюшан отчаянно просил её остаться, жить вместе. Но Мартинс не хотела бросать то ли мужа, то ли детей, и роман окончился. Вскоре после этого, в 1951-м, он встретил Тини Матисс, жену Пьера Матисса[6]. Те только что развелись, Дюшан с Тини полюбили друг друга и со временем поженились. Его жизнь тогда резко изменилась, стала заметно комфортнее.

ПЧ: После Тини?

КТ: После Тини. Понимаете, денег у Марселя никогда особенно не водилось. Одной из его особенностей было то, что жил он практически впроголодь. Большим состоянием не располагала и Тини, но от развода у неё осталось немало картин, которые она могла продавать. И в жизни Дюшана всё стало гораздо удобнее и проще.

ПЧ: Расскажите немного о самой Тини.

КТ: Само очарование, очень приятная в обхождении женщина. Она родилась в Цинциннати, изучала искусство в Париже. Рассказывали, что в годы брака с Матиссом она как бы оставалась в тени: Пьер всегда стремился быть центром внимания. Но, освободившись от его влияния, она совершенно преобразилась: стала очень, очень популярной, к ней тянулись самые разные люди. Она была просто неотразима – и также поразительно молода душой. Они действительно прекрасно подходили друг другу. Думаю, во многом благодаря этому переменился и сам Дюшан: перестал изводить себя, уже не был таким замкнутым и одиноким.

Дюшан с женой Алексиной через год после свадьбы (1955). Париж, квартира Ман Рэя. Фото Ман Рэя

Шахматный перформанс. 1968. Торонто. За столом: Джон Кейдж, Алексина Дюшан и Марсель Дюшан

ПЧ: А Вам случалось проводить время с ними обоими?

КТ: Да, я несколько раз приходил к ним на ужин, а Дюшан и Тини обедали у нас в Сниденс-Лэндинг, когда я жил там с моей бывшей женой. Есть известная фотография Дюшана с Джоном Кейджем – так вот, она была сделана именно там, после обеда у нас дома.

ПЧ: К этому времени из героя очерка он уже превратился в друга.

КТ: Да.

ПЧ: О чём вы говорили, по-дружески?

КТ: Не об искусстве. Он, в общем-то, никогда не любил говорить об искусстве как таковом, но то, что происходило в мире искусства, – хэппенинги, например, – обсуждал охотно. Он, собственно, побывал на нескольких таких хэппенингах и остался в полном восторге. По его словам, в театре он неизменно скучал, однако в хэппенингах скука была частью общего замысла, так что они казались ему довольно занимательными.

ПЧ: А что происходило в мире вокруг, его интересовало?

КТ: Я не уверен, насколько пристально он следил за новостями из-за рубежа, но поговорить о каких-то важных происшествиях, о книгах, ещё о чём-то он мог. Хотя и читал он немного.

ПЧ: Да, он сам об этом упоминал.

КТ: В молодости, работая в Национальной библиотеке, я думаю, он читал запоем. Но этим периодом его активное чтение и ограничилось. Дюшан вообще был скорее из тех, кто легко схватывал дух времени – он чуял носившиеся в воздухе идеи, новые тенденции. Например, с большим интересом относился к Уорхолу.

ПЧ: Почему?

КТ: Ему казалось оригинальным то, что делал Уорхол, наверное, он находил в этом какие-то переклички со своей работой. Он говорил: «Если кто-то решил нарисовать 27 банок супа, само по себе это не так уж интересно; а вот что творится в голове у того, кто задумал нарисовать 27 банок супа, – это да!». И, я думаю, он нащупал тут нечто важное.

ПЧ: Что именно, по-Вашему?

КТ: Рождение концептуального искусства. С самого начала наших бесед Дюшан постоянно возвращался к тому, что хотел вернуть искусство на службу уму. В эпоху Возрождения искусство считалось, по словам Леонардо, cosa mentale[7], но со временем превратилось в то, что Дюшан называл ретинальным искусством: оно обращалось к зрению – и только. Так, импрессионистов он считал исключительно ретинальными, как и абстрактных экспрессионистов.

Марсель Дюшан, Франсис Пикабиа и Беатрис Вуд. 1917. Кони-Айленд, Нью-Йорк

ПЧ: А Ваше осмысление его творчества со временем изменилось?

КТ: Разумеется, мое восприятие постоянно менялось. Работая над очерком про Дюшана, я много читал о движении дада, мне даже удалось побеседовать с кем-то из бывших дадаистов. Также пришлось изучать сюрреализм, я вообще по ходу дела узнавал много нового. Но меня сразу увлекла сама позиция Дюшана, его чувство юмора. Предыдущий период, абстрактный экспрессионизм, был начисто лишён юмора.

ПЧ: Без шуток?

КТ: Без шуток. Они относились к себе очень серьёзно. А дискурс, который окружал движение, – это вообще что-то поразительное: «Мы остались одни посреди пустыни…» в таком ключе. У них бытовало такое героизированное представление о себе как о…

ПЧ: Мучениках?

КТ: Именно, мучениках. Я как раз тогда начинал интересоваться искусством, это было время Раушенберга и Джонса, затем пришли поп-арт, минимализм, живопись цветового поля, первые эксперименты в кино и видео. Общим девизом было – «Всё возможно!». Это вообще чрезвычайно интересный период 1960-х: не оставляло ощущение, что каждую неделю ты открываешь что-то новое. И постепенно становилось совершенно ясно, что всё происходящее так или иначе связано с Дюшаном.

ПЧ: Как он относился к общению с молодыми художниками наподобие Джонса и Раушенберга? Они принадлежали к одной тусовке?

КТ: Я задавал этот вопрос им обоим, и они ясно дали понять, что много времени они в его компании не проводили. Бытовало такое представление, что Дюшан – словно бог на земле, – и его временем злоупотреблять не надо. Долгие годы Джон Кейдж, который первым познакомился с ним в Нью-Йорке, ещё в 1940-х, буквально трепетал перед Дюшаном, не хотел ему «навязываться». Но к 1960-м Джон набрался храбрости и попросил Марселя дать ему несколько уроков игры в шахматы. Тот согласился. Но, разумеется, учил его не Марсель, а Тини! Дюшан лишь время от времени