одарит медком?..

* * *

Здравствуй, шустрила!.. Куда ты спешишь?

Чем же опять озабочен?

Бегаешь, рвешь… Только фига да шишь

густо растут у обочин.

Угомонись и не бойся себя,

что ты все ищешь да роешь?

Может быть, в праздные трубы

нужную дверь приоткроешь…

* * *

Красавец, попирая сцену,

так держится, что за версту

понятно всем, какую цену

назначил он за красоту.

* * *

Все гордость, фырканье, кривлянье,

как будто не отходит грим.

Не надоело козырянье

дешевым рангом приписным?

Мой бедный! Таинство натуры

поняв, времен не обвиню,

все эти позы и фигуры —

старинный комплекс «парвеню»…

* * *

Его количество

не прочит качества,

а сквозь «язычество»

маячит ячество.

* * *

Актер уходит из актеров,

из бедняков, из прожектеров,

благословляемый женой,

непостижимое затеяв,

из ерников, из лицедеев

уходит, будто из пивной.

Актер уходит из актеров

и думает: он — как Суворов,

еще опомнятся цари,

те, что его не оценили,

и призовут, он будет в силе,

тогда — иди, тогда — твори.

Актер уходит из актеров,

из дураков, из волонтеров,

благословляемый женой,

чужим занятием утешен,

печален и уравновешен,

актер уходит в мир иной.

Но где-то в глубине сознанья

таятся смутные признанья

и образуют злую связь,—

мол, потому он не был признан,

что к сцене богом не был призван

и просто жизнь не удалась.

* * *

Прекрасен мальчик, только что рожденный!

Как человек, ни в чем не убежденный,

светло и просто он глядит на мир;

поет себе, на счастье уповая,

а мир его — квартира типовая

да веток в небе штриховой пунктир.

Пусть эта точка зрения банальна,

но вот блаженство — плыть горизонтально!

Как виснут провода и фонари!

Как облаков меняется окраска!

И как шикарно катится коляска!

Роскошен выезд в свет, черт побери!..

Улыбка? Нет, ничуть не глуповата.

Он молодец, он смотрит непредвзято.

Тиранит вас?.. Ну, это вы — шутя…

Наморщился?.. Да ничего не значит!..

Ну что за чудо!.. Никогда не плачет?!

«откуда ты, прекрасное дитя?..»

* * *

Александру Иванову

Ты заметил, как чайка сварлива,

как ворона картава и зла?

Как мотаются возле залива,

как холеные носят тела?

Как нахальны и как беспардонны!

Как уверены в праве на крик!

Ах, и ты потерпел от вороны?

К этой чайке и ты не привык?

Вон одна загорает у лодки,

а другая глядит в небеса…

Да, конечно, конечно, красотки!..

Голоса выдают, голоса…

* * *

Как постарели лошадь и овчарка!

Мы видим, как впервые за пять лет

конь падает, не от жары — не жарко,

а пес не может влезть на табурет.

Мы все жалеем их за скоротечность

их жизней, будто сами рождены

не стариться, а так, как есть, на вечность

за этою землей закреплены.

А нас жалеют лошадь и собака.

У них одна забота на двоих:

как эти люди проживут, однако,

еще так много лет, и все без них!

* * *

Крапивин строит дачу. Чертежи

составлены, как будто схемы боя.

Сперва участок занимают двое —

жена да он. Потом на рубежи

выходит внук. Сюда везут собаку.

Теперь на пни они ведут атаку,

соорудив времянку, как блиндаж.

А там и дочка с мужем входят в раж.

Крапивин строит дачу. Комары

штурмуют весь состав без перерыва.

Но есть у них пример и перспектива,

и все живут в предчувствии поры,

когда они отпразднуют победу,

и на веранде подадут к обеду

грибы в сметане, и врагам на страх

придет пора качаться в гамаках.

Крапивин строит дачу. Левачок

подвозит, как снаряды, лес и гвозди,

и всех бодрит лесной осенний воздух,

и стук, и эха легкого звучок…

И внук опять пускается в проказы,

опять Крапивин отдает приказы,

и дождь идет, внезапный дождь идет

на рубежах Синявинских болот…

ОРКЕСТР

Составлен круг из крепких стульев

не просто так, не вразнобой,

сидят достойно, не сутуло,—

оркестр играет духовой.

Малы и трубы, и валторны,

и оркестранты все подряд.

А клуб от них уже в восторге,

все хвалят и благодарят.

Ах, как удачно подыскали

репертуар богатый свой:

мазурки, марши, пад’эспани

оркестр играет духовой!

Под ноль острижены затылки,

но пусть известно станет вам —

играет он не роль затычки,

а роль гвоздя любых программ.

У них такой руководитель,

такой… ну просто мировой!..

Пустой рукав… Военный китель…

Оркестр играет духовой…

Его не звали, не просили,

он не за деньги, а «за так»…

Он туфлей белой парусины

чеканно отбивает такт.

И двадцать правых ног