Но туристы приезжали в Хобарт, а не в Хайфон; им не было дела до таких, как мистер Ханг, и я ни на йоту не сомневался, что они не выложат ни цента за его рассказы о портовых кранах, выгнувших шеи свои, как журавли: их интересовали зелёные синицы в руках, а не журавли в небе, не его поэзия и даже не его мысли о теснейшей связи между Богом и литературой страны галлов. А потому мистеру Хангу пришлось вырыть под своим домом-развалюхой, находящимся в районе Лутана и некогда принадлежавшем «Цинк компани», что-то вроде погреба, открыть там небольшую мастерскую и заняться в ней производством лжеантикварных стульев наряду с резьбой по якобы китовому усу, поставив, таким образом, свой талант на службу более приземлённому, корыстному вымыслу.

А впрочем, какие сомнения морального плана могли возникнуть у мистера Ханга, у членов его семьи, у Конги или у меня?

Ведь у туристов были деньги, которых нам не хватало, и взамен они желали получить всего лишь немного обмана, немного уверенности в единственно важном и ценном для них — в том, что всё в порядке и что ощущение безопасности — национальной, личной, духовной — не иллюзия, навеянная шутки ради проказницею судьбой. Им хотелось, чтобы их ещё раз уверили, что «вчера» и «сегодня» не связаны воедино, что нет нужды носить на рукаве чёрную траурную повязку по прошлому или испытывать муки совести из-за обладания властью и богатством и обделённости других, а уж тем более угрызаться из-за того, что никто не в силах объяснить, почему благосостояние немногих словно бы зиждется на страданиях и нищете большинства. Мы милостиво притворялись, что дело всего лишь в покупке и продаже стульев, а также в выяснении цены и происхождения товара.

Но дело-то было и не в цене, и не в происхождении, вовсе нет.

У туристов так и вертелись на языке назойливые вопросы, которые они тем не менее не высказывали вслух; нам оставалось лишь стараться получше ответить на них, и лучшим ответом оказывался поддельный антиквариат. На самом деле они спрашивали: «У нас всё в порядке, мы в безопасности?», а мы отвечали: «Нет, но баррикада из ненужных вещей способна закрыть вид на имеющиеся проблемы». И поскольку высокомерие не пустой звук, но свойственная людям повадка, столь глубоко укоренившаяся, что её можно считать безошибочно срабатывающим инстинктом, им также хотелось узнать: «Если это наша вина, то будем ли мы наказаны?», и мы как бы отвечали им: «Да, вас ждут долгие мучения, но фальшивый стул поможет и вам, и нам притерпеться к ним». Этим я как бы говорил, что такова жизнь — не слишком хороша, но не так уж плоха — и сумей я продать столько стульев, сколько в силах перенести на спине, мне уже не пришлось бы нести на своих плечах весь груз несовершенств мира.

Вы, наверное, подумали, что бизнес, подобный нашему, должен был встретить широчайшее одобрение, развиваться, обрасти дочерними компаниями, превратиться в солидное предприятие, пользующееся налоговыми и экспортными льготами, уважением в своей стране и влиянием во всём мире. Не сомневаюсь, что в любом из городов, где процветает всякого рода трюкачество, скажем в Сиднее, такое сказочное мошенничество оценили бы по достоинству, однако, увы, мы жили в Хобарте, где сказки считаются делом сугубо частным.

После того как пришло несколько писем, в которых адвокаты, представляющие интересы местных торговцев древностями, пригрозили нам уголовным преследованием, наше благородное предприятие, призванное утешать отставных защитников и трибунов одряхлевшей империи, оказалось в глубокой заднице. Конга вдруг почувствовала, что её настоящее призвание заключено совсем в другом, и вместе с вьетнамским фабрикантом лжеантиквариата занялась консультированием в области экотуризма. Я тоже отправился на поиски какой-нибудь новой стези.

Вот так и вышло, что одним зимним утром, которое, как впоследствии выяснилось, стало для меня судьбоносным, а тогда казалось просто очень холодным, я очутился в портовом районе, известном как Саламанка. Исследуя старое здание пакгауза, выстроенное из песчаника, я наткнулся на лавку старьёвщика, в том ещё не освоенном туристами месте, где впоследствии устроили ресторан на открытом воздухе.

В укромном уголке за старомодными гардеробами из чёрного дерева, сделанными где-то в сороковых годах двадцатого века, я случайно приметил шкаф-ледник из оцинкованного железа, в каких раньше хранили мясо, и заглянул в него — из чисто детского любопытства, понуждающего открывать всё, что закрыто.

Внутри я увидел всего лишь кипу дамских журналов, изданных в давние годы и столь же пыльных, сколь велико было моё разочарование от подобной находки. Я уже было совсем прикрыл дверцу, когда под спудом отшумевших любовных историй и безвкусных сказочек о печальных покинутых принцессах мой взгляд ухватил несколько ломких ниток, задорно торчащих, как редкие, коротко остриженные волосы моей старенькой тётушки Мейзи из-под её видавшей виды шляпки, — без ложного стыда и с некоторой архаической настырностью.

Дверца протяжно скрипнула, когда я снова открыл её, чтобы присмотреться получше. Вглядевшись, я обнаружил, что нити отходят от переплёта, сильно обтрёпанного и лишившегося части корешка. Осторожно, словно находка была волшебною золотой рыбкой, случайно запутавшеюся в моих сетях, я протянул к ней руку и, потихоньку приподняв журналы, высвободил из-под них то, что оказалось ветхим альбомом.

Сперва я держал его перед собой на вытянутых руках.

Затем приподнял и понюхал.

Странно, однако от него исходил не сладковатый душок плесени, обычный для старых книг, а запах солёных ветров, что дуют с Тасманова моря. Я бережно потрогал переплёт указательным пальцем. Он оказался шелковистым на ощупь, несмотря на глубоко въевшуюся чёрную грязь. Когда же я принялся счищать вековые наносы, произошло первое из многих последовавших вскоре чудес.

Уже тогда мне следовало догадаться, что за улов попался в сети такому остолопу, как я, и сообразить, что книга эта необычная. Я знаю — по крайней мере, думал, что знаю, — свой предел, и мне верилось, что я в конце концов научился говорить «нет» всяким ребяческим глупостям, способным увести за границы законопослушания и вовлечь в беду.

Но было уже слишком поздно. Запутался — так мне заявили, заводя на меня уголовное дело. Ибо под благопристойным слоем тёмной пыли происходило что-то в высшей степени странное: покрытая мраморными разводами обложка начала излучать слабое, но всё усиливающееся фиолетовое сияние.

За окном занималось меланхоличное зимнее утро.

Гора, высящаяся над городом, завернулась в снежную шубу. Туман плыл вниз по широкой реке, медленно накрывая белёсым одеялом долину, в которой лежал Хобарт с его тихими, почти обезлюдевшими улицами. Лишь иногда на фоне морозной красоты этого утра мелькала закутанная фигура, чтобы тут же исчезнуть. Белая гора сперва посерела, а затем и совсем скрылась за низкою чёрной тучей. Город погружался в дрёму. И вскоре снежные вихри, словно обрывки утраченных снов, принялись вальсировать над притихшей землёй.

Всё сказанное выше не просто лирическое отступление: я хочу объяснить, что в тот день было холодно, как в могиле, и раз в девять, наверное, тише и не случилось никаких знамений — вообще ничего предвещающего то, чему вот-вот предстояло произойти. И разумеется, в такой день ни одна живая душа не потрудилась заглянуть в Саламанку, в тёмную неотапливаемую лавку старьёвщика. Даже сам хозяин отступил в дальний угол своих владений и там съёжился возле небольшого масляного радиатора. Повернувшись ко мне спиной, он всё тише и тише насвистывал себе под нос, немного фальшивя, мелодию из «Времён года» Вивальди, этот мерзкий гимн современных лавочников, постепенно переходя на темпо рубато и всё более громкое «топотато» — сладкую музыку скачек.