Когда-то, давным-давно, произошли страшные вещи, но случились они в давние времена, в дальних краях, а стало быть — каждый вам скажет — не здесь, не сейчас и не с нами.

Прежде я занимался тем, что покупал старую, полусгнившую мебель, которую затем подвергал всевозможным оскорблениям действием, причиняя ей мыслимый и немыслимый ущерб. Нанося печальным буфетам сокрушительные удары ниже пояса с целью придать им потрясающе старинный вид, вымещая злость на старых металлических деталях, отчего на них оставались мерзкие зелёные пятна, я выкрикивал самые грязные ругательства и чувствовал себя намного лучше, ибо воображал, что сии предметы обстановки — туристы, обречённые их приобрести, купить то, что кажется им обломками романтического прошлого, тогда как на самом деле составляет часть прогнившего настоящего.

Моя престарелая тётушка Мейзи считала чудом, что я нашёл себе хоть какое-то занятие, а кому как не ей разбираться в таких вещах: в чудесах она знала толк — устроила ведь так, чтобы команда «Демонов» из Норт-Хобарта победила в полуфинале. Никогда не забуду красоту рубинового зимнего неба над стадионом в Норт-Хобарте, куда она взяла меня, семилетнего. Она также прихватила крохотную бутылочку со святою водой из Лурда и окропила ею грязную траву на футбольном поле. В то время играющим тренером и капитаном был «Великий» Джон Деверо, и меня запеленали в его красно-голубой клубный шарф, словно мумию древнеегипетской кошки, так что видны оставались только мои удивлённые глаза. Незадолго до конца матча я выскочил на поле, чтобы сквозь ряды игроков — высоченных, словно деревья в густом лесу, благоухающих дезодорантом «Дипхит» — увидеть «Великого» Джона Деверо и услышать, как тот обращается к ним с пламенной речью.

Норт-Хобарту требовалось отыграть дюжину мячей, и я знал, что он скажет футболистам какие-то необыкновенные слова, ведь «Великий» Джон Деверо был не из тех, кто разочаровывает своих поклонников. «Выкиньте из головы всех ваших грёбаных Мэри, — велел он. — Ты, Ронни, забудь о своей Джоди. А что касается тебя, Нобби, то чем скорее ты позабудешь о своей Шейле, тем лучше». И так далее, в том же духе. Удивительно было слушать имена всех этих девушек и знать, что в сей ответственный момент они столь много значат для таких великанов. Когда же «Демоны» наконец выиграли, лупя что есть мочи по мячу и мимо него, я понял, что любовь и вода — непобедимое сочетание.

Но вернёмся к моим манипуляциям с мебелью. Как выразилась присматривавшая за мной тогда инспектриса по делам взятых на поруки, Ренни Конга (спешу сразу заметить — на тот случай, если кто-либо из её родственников случайно прочтёт эти строки и обидится, — что на самом деле звали её не совсем так, но почему-то никому не удавалось запомнить её итальянскую фамилию полностью, а кроме того, это название высокого узкого африканского барабана как нельзя лучше подходило к её струящемуся волнообразному телу и облегающим тёмным одеждам, в которые ей так нравилось облекать свою гибкую, змееподобную фигуру), они были занятием с перспективою. В основном когда в гавань заходил очередной круизный лайнер, битком набитый жирными старыми американцами. Необъятные животы, шорты, до странного тонкие ноги и ещё более странные белые туфли, невероятно огромные и, казалось, ставившие жирную точку под их тучными телами — всё это уподобляло американцев милым вопросительным знакам, возможно заставляющим усомниться в их принадлежности к человеческой расе.

Я употребил слово «милые», но на самом деле подразумевал, что у них имелись деньги; это в них было милее всего.

А ещё у них имелись свои вкусы, весьма, на мой взгляд, необычные, но с точки зрения коммерции они мне очень нравились, а я нравился американцам. Так что вскоре мы с Конгой приготовили для них целую партию старых стульев, которые она купила на распродаже, устроенной после закрытия очередного тасманийского отделения какого-то из государственных ведомств. Я расписал стулья яркими и дешёвыми масляными красками, потёр наждачной бумагой, слегка прошёлся тёркой для овощей, помочился на них и выставил на продажу как мебель, некогда принадлежавшую секте трясунов; секту эту в прошлом веке завезли сюда из Нантакета китобои, которые — вещали мы в ответ на немые вопросы, задаваемые нашими «вопросительными знаками», — избороздили все южные моря в поисках огромных левиафанов.

На самом деле туристы покупали не стулья, а саму историю, причём историю американскую — единственную, на которую бы раскошелились: счастливую, волнующую повесть о том, как «мы их (трясунов) нашли почти в добром здравии и помогли им вернуться на родину» — придумано не так уж плохо. Верней, настолько хорошо, что складские запасы вскоре истощились и Конге пришлось позаботиться о производственной стороне нашего предприятия, что она и сделала, заключив договор с недавно приехавшей вьетнамской семьёй; я же взял на себя рекламу: аккуратно напечатал буклет с историей наших стульев и снабдил их свидетельством полной аутентичности — ярлычками вымышленной организации, которую мы назвали Ван-Дименской ассоциацией антикваров — адское имечко!

История вьетнамцев (главу семьи звали Лай Фу Ханг, но Конга, обожавшая респектабельность, настояла, чтобы мы величали его мистер Ханг) была поинтереснее любых китобойских побасёнок, ибо их побег из Вьетнама изобиловал опасностями, а плавание в переполненной и ветхой рыбацкой джонке в Австралию оказалось по-настоящему отчаянным предприятием; в придачу они потрясающе владели техникой резьбы по кости. В качестве образцов вьетнамцы использовали гравюры по дереву, напечатанные в старом издании книги «Моби Дик», которая вышла некогда в серии «Библиотека современной литературы».

Но, увы, вьетнамцам на их джонке не повстречались ни Мелвилл, ни Ишмаэл, ни Квиквег, ни Араб; прошлое беглецов было лишено романтического ореола; они, как и все мы, знали только обычные тяготы и обычные мечты, слишком приземлённые, неисправимо обыденные, чтобы иметь какую-то цену для ненасытных «вопросительных знаков». Но будем справедливы: американцы ведь охотились только за тем, что помогало воздвигнуть стену между ними и прошлым, между ними и остальными людьми, а вовсе не за тем, что могло перекинуть мостик к обычной человеческой боли.

Вскоре я понял, что им нужны лишь те истории, пленниками которых они уже стали, а не те, где можно столкнуться лицом к лицу с рассказчиком и, следовательно, самому превратиться в действующее лицо, а потому не знать, чем закончится повесть. Для «вопросительных знаков» желательно, чтобы вы сказали: «Китобои», а они ответили бы: «Моби Дик», — и в памяти их всплыли бы образы из одноимённого мини-сериала; тогда вы могли бы объявить: «Это старое. Антиквариат», а они — спросить: «Сколько?»

Только такие истории.

Истории, которые окупаются.

А вовсе не истории мистера Ханга, которые «вопросительные знаки» и слушать не желали, хотя он действительно умел и любил рассказывать, вероятно, потому, что в глубине души видел себя не машинистом портового крана, которым работал в Хайфоне, а поэтом — мечта, помогавшая ему сносить чёрствое безразличие окружающего мира со смирением истинного романтика.

Ибо религией мистера Ханга была литература — ему нравилось буквально всё, что написано буквами. Он даже вступил в буддистскую секту као-дай, члены которой считали Виктора Гюго богом. Глубоко почитая романы своего идола, мистер Ханг, по-видимому, был хорошо знаком с другими великими мира французской литературы девятнадцатого века, которых я в лучшем случае знал по именам; он находился с ними в тесном духовном общении, неизъяснимым образом причащаясь тайн их величия.