В то утро настроение у меня было тревожным и гнетущим. Мы с Лютером решили, что проблему Уорта стоит еще помариновать в подходящем для профессора соусе — рукописные листы мирно лежали в надежно запертом чемоданчике под моей кроватью, — и отправились на нашу еженедельную прогулку по самому, возможно, лучшему для подобного занятия городу в мире.

Почти каждое воскресное утро мы гуляли часа два после службы, в общем, без цели блуждая по древним мощеным улицам, но обычно направлялись в собор Святого Петра на еженедельное благословение папы.

Для меня это была приятная, поднимавшая настроение церемония, которую тем утром совершенно случайно испортила компания ребятишек, игравших с пневматическими ракетами на базарной площади возле Тибра. Они с силой прыгали на небольшие плоские пластмассовые мехи, нагнетая сжатый воздух в узкие пластмассовые цилиндры, после чего те взмывали на двадцать, а то и на тридцать метров в небо. Безобидное развлечение, не спорю, и мы ненадолго остановились среди привлеченных этим зрелищем пешеходов.

Однако ракеты, взлетая, издавали пронзительный свистящий звук. Всех прочих это забавляло, только я не выношу свиста, и это не пустяк: для меня такой звук — все равно что скрип мела по доске. Я болезненно реагирую на подобные вещи: они вызывают воспоминания о резком, страшном свисте, за которым следует смерть.

Если Лютер и заметил, что мне это не нравится, то промолчал, и несколько минут спустя мы подошли к Ватикану, где можно было поговорить о более приятных вещах. Почти каждое воскресенье здесь собиралось несколько тысяч человек, чтобы хоть ненадолго увидеть папу, однако в тот день в толпе паломников мелькали транспаранты протестующих — они казались гневными восклицательными знаками среди обычного частокола национальных и религиозных флажков, которыми размахивали туристы, чтобы привлечь внимание папы. «Нельзя переписать историю», — можно было прочитать на одном. «Спасите наших святых», — гласил другой транспарант, словно возражая кроваво-красному полотнищу, провозглашавшему: «Мы все — святые».

— Устои шатаются, — буркнул Лютер.

Конечно, шатаются, как же иначе? За несколько дней до этого папа вычеркнул из реестра святых много исторических фигур. Еще не одну неделю артиллерия будет бить по тем, кто считал, что папа зашел слишком далеко, и по тем, кто убежден, что папа слишком робок. В Ватикане все, что папа ни сделает, становится клином, вбитым под чью-нибудь кафедру. На этот раз удар был смягчен заявлением, что развенчанные святые тем не менее будут считаться уважаемыми фигурами местного значения. Но сомнений не оставалось: папа проводил генеральную уборку своей личной галереи церковных героев.

Следом за Георгием Победоносцем и святым Христофором, покровителем путешественников, канули в небытие такие святые, как Венерий и Хомобонус, Криспин и Криспиниан, Лидвина и Дунстан.[2]Могильщикам, слугам, портным, кожевенникам, слесарям и кузнецам, ткачам, а также ложно обвиненным придется впредь подыскивать себе новых покровителей. Однако мудрый папа не разогнал кумиров, почитаемых другими группами католиков, включая секретарей, парашютистов, владельцев похоронных бюро, конькобежцев, лыжников, знатоков церковного права, плотников, экологов, эпилептиков, сушильщиков и — умирающих.

— Я понимаю, куда он клонит, — проворчал Лютер, когда мы наблюдали это площадное представление, — но разве не жалко вот так отказываться от традиции?

Иногда Лютер блуждал по тем же «минным полям», что и его тезка несколько веков назад. Тот Лютер сказал бы, что, в то время как учение церкви не может быть неверным, католикам придется обратиться к своей совести, решая, как этому учению следовать. Конечно, для тесного круга престарелых, правивших Ватиканом, это было ересью. По крайней мере, так повелось со времен Несгибаемого Поляка.[3]Правление его преемника оказалось ничем не примечательным, он ничего не изменил и ни на кого не произвел особого впечатления. Через несколько лет никто даже не вспомнит его имени, и, пробыв у власти недолго и незаметно, папа Никто оказал своей церкви громадную услугу, быстро отойдя в мир иной.

Его преемник после двух лет на папском посту продолжал оставаться новичком, но, как и наступивший век, имел преимущество новизны. Новый папа был большой гордостью и радостью Америки; это был первый папа родом из Нового Света. Его выборы стали большим сюрпризом. Конклавы кардиналов, на которых избирают новых пап, — один из глубочайших секретов Ватикана. Как и все, я знал, что конклав начался с противостояния между благочестивым африканцем из Римской курии и энергичным сельским епископом с севера Италии.

Это был явный тупик, и потребовалось десять дней и Бог знает сколько тайных голосований, чтобы сто одиннадцать стареющих прелатов выбрали новым папой одного из их числа. Избран был компромиссный кандидат: высокий фотогеничный кардинал-полиглот, энергичный лидер церкви у себя на родине, который со временем превратился в деятельного, хотя и малозаметного главу одной из конгрегаций курии.

Новый папа взял себе имя Пий XIII, и поскольку слово «тринадцатый» по-итальянски оказалось сложно произносимым tredicesimo, то для дикторов, составителей газетных заголовков и католиков почти во всем мире он мгновенно превратился в «Треди». Но для перебирающей четки толпы, собравшейся в Ватикане ради Его святейшества, не существовало ни труднопроизносимых имен, ни перемен, пусть даже самых незначительных, с которыми она могла бы согласиться.

Новый епископ Рима и папа оказался самым молодым и самым энергичным понтификом из всех, кто наследовал этот титул, начиная от апостола Петра, на протяжении всех столетий. Тем лучше, ибо в наследство ему досталась церковь, терзаемая разногласиями, расколами, трудно управляемая община, состоявшая из более чем миллиарда верующих, сильная и действовавшая, по сути, в любой стране мира.

В колледже Треди, и я это знал, занимался двумя видами спорта. Этот факт был аккуратно скрыт ватиканскими биографами по одной простой причине: мало того, что новый папа был родом из Латинской Америки, где католиков больше, чем где бы то ни было, так он еще окончил колледж в Соединенных Штатах, после чего вернулся домой и поступил в семинарию. Все были уверены, что в католической церкви никогда не будет американского папы. Из всех пап Треди удалось ближе других подобраться к тому, чтобы разрушить сложившийся стереотип.

Тем не менее за два с лишним года пребывания его на посту главы гигантской, но раздираемой внутренними противоречиями церкви, образ Треди сделал больше, чем его политика. Вид энергичного папы с решительной и уверенной поступью затенил образы его предшественников, едва способных передвигаться. И пусть Треди не совершил никаких особенно революционных изменений, в Ватикане явственно ощущалось веяние новых ветров. На заплесневелых балконах стали появляться чистые простыни. Некоторые из наиболее упрямых и консервативных кардиналов курии неожиданно для них самих оказались переведены в дальние области метрополии. Официальные заявления утратили категоричное «Вы никогда…» Иоанна Павла II, и расплывчатое «Давайте молиться вместе…» его преемника, напуганного должностью, которая оказалась ему не по силам. Это было лишь начало его правления. Треди выбрал себе имя и собирался идти собственным путем. Я был абсолютно в этом уверен.