class="p1">Смущенный и взволнованный, он не стал даже просматривать карту. Старая фотография властно тянула к себе. Чем-то далеким и грустным веяло от нее. Он перевернул фотографию. На ней была какая-то надпись, и, чтобы ее разобрать, пришлось бросить в костер полено. Выцветшие чернильные строки были подновлены химическим карандашом:

«Антону от бесконечно любящей Веры. 1919 год».

— Вот, где нам довелось встретиться, дорогие, — прошептал он с тоскою.

…Дождь идет пятые сутки. Это первый весенний дождь, молодой и еще не окрепший. Он идет с перерывами, то мелкой просыпью, так, что и не угадаешь, дождь это или туман, то хлынет ливнем, как из ведра.

Дни стоят теплые, радоваться бы доброму вестнику урожая, но люди проклинают его. Они лежат прямо на земле, едва пробудившейся от зимнего сна. Шестой день они находятся в этом лесу, обложенные со всех сторон непроходимыми топкими болотами да плотными заставами колчаковцев. Развести бы костер, веселый, трескучий, да разве будет что гореть в этакой сыромани. К тому же приказ…

Вечер. То в одном, то в другом месте поднимаются фигуры людей, начинают неистово размахивать руками, плясать. Зябко.

Со всех сторон обступили небольшую полянку могучие уральские ели. Иногда, точно вздохнув, они отряхиваются от капель, повиснувших на ветвях, и тогда люди плотнее кутаются в шинели, зипуны. Хоть бы ветер проклятый не озоровал. Впереди ночь, сырая и трудная. Падая от усталости, сгибаясь в три погибели, они будут таскать на болото хворост, ломать его голыми руками. Нет ни пил, ни одного топора — все брошено во время отступления. Пройти можно только через Журавлиное болото, там нет вражеских дозоров. Но путь еще далек. За пять дней проложили метров пятьсот, осталось столько же.

Утро тоже не принесет радости. Колчаковцы снова пойдут в наступление (которое уже по счету), но на этот раз, кажется, в последний раз. Патронов нет. Наши бойцы будут драться штыками и прикладами, с неистовой злобой и ненавистью, с мужеством обреченных.

В покривившейся лесничьей избушке сквозь закрытые щелистые ставни пробивается мутный свет. В просторной горнице две лавки, стол из неотесанных жердин, в пыльном углу хмурый Никола-угодник. На лавках, на полу, на столе лежат раненые. Теснота — не повернуться. Две бабы с измученными лицами снимают жесткие от коростин бинты с груди дюжего кузнеца. Тот скрипит зубами, будто огурцы кусает. — Полегче вы, гривастые!

В чуланчике тоже свет — там идет заседание штаба. Оно немноголюдно: командир партизанского отряда Антон Лазаревич Дубовой «Дубок», как зовут его партизаны, молодой безусый великан да начальник штаба Яков Назарович Бережной, человек преклонного возраста. В углу, на перевернутой бочке, сидит молодая женщина с бледным красивым лицом. На ней модное, но видавшее виды пальто, на тонких ногах здоровенные сапоги, оба глядят носками в одну сторону. Она сворачивает в клубочки полотняные тряпочки, стиранные и ветхие. От них исходит запах карболки.

— Хлеба осталось пять буханок да фунтов тридцать конины, не больно-то густо для восьми десятков ртов, крышка, — докладывает Яков Назарович.

— Да что ты заладил: крышка да буханка, буханка да рты. Какой ты к черту начальник штаба! Посчитай лучше, сколько патронов осталось.

— Это верно. Начальник я неважнецкий, всю науку в поповском свинарнике проходил. А патронов у нас осталось четыре у тебя, да три у меня, всего семь. Так-то, командир!

— Может, из ребят у кого?

— Всех обошел: у Терентия одна граната осталась. Он ее уже три раза кидал, а она не рвется проклятая. Обозлился парень не шутя, как потемнеет, так и ползет ее разыскивать.

— Ну вот что, Яков Назарович. Если у Гремячего лога еще с полчаса будет спокойно, значит, проскочил Шемяга. Если нет — сам пойду.

— Отряд бросаешь?..

Дубок поднимается на ноги и меняется в лице. Он и впрямь под стать своему имени. Высокий да ладный с широко расставленными ногами и крепкой шеей, он походит на молодой дубок, еще не окрепший, но уже прочно вставший на землю.

— И ты мог подумать, Яков?..

— Садись, командир! Не так ты понял меня. И никуда ты не пойдешь! Люди верят в тебя, и ты уж будь с ними, командир; не имеешь такого права оставлять свой отряд. Понял?

Снаружи раздастся топот, со скрипом приоткрывается дверь в чуланчик, и втискивается боец в мокром ватнике. От его присутствия становится совсем тесно.

— Товарищ командир, у Гремячего дюже палят, — докладывает он.

Дубок молча опускает голову, потом тянется к шапке. Все так же молча обнажают головы. Женщина тоже встает и печально смотрит на командира.

— Вечная слава герою…

— Как думаешь, Яков, если послать Прохора Кожемяку, ловкий парень, — говорит Дубок, когда ушел боец и прошла тягостная минута.

— Не подойдет, командир. Ловкий да не сурьезный, озорства много. Может ты м-меня пошлешь… — предлагает начальник штаба неуверенным голосом.

— Здоров живешь! А ногу ты займешь у кого что ли?

Яков Назарович хмуро смотрит на толстую деревяшку, и кончики усов его обвисают.

— Я с японской на этом комельке прыгаю, пообвык, да и комплекция моя дюже не примечательная. Авось проскочу…

— Комплекцию твою на карточках пропечатали так, что каждая собака в кармане ее носит, да к людям принюхивается. Поди-ка лучше посты проверь.

— Жалко мне ребят, — выдыхает Яков Назарович, — до смерти жалко, ить на верную погибель посылаем. Чертов Каппель, как обложил, носа не высунешь.

— Эх, Яков!

Они молчат. Один молодой, безусый, второй седой бровастый, оба думают трудную думу.

— Пойду покличу Семку Спирина, кажись, подходящий парень. Потолкуем… — тихо говорит Яков Назарович и поднимается из-за зарядного ящика, который заменяет им стол.

— Заодно выставь бойца возле трех сосен, как бы не того… Выдай ему один патрон.

Начальник штаба уходит. Слышится гулкий стук деревяшки.

— Вера!

Женщина откладывает клубочки и подходит к Дубку. Глаза у нее синие и печальные.

— Ты устала, Вера?

— Нет, милый. Взгрустнулось. Почему-то вспомнила дом, маму. В оранжерее у меня хорошенькая обезьянка жила — брат привез из последнего плавания. Такое нежное трогательное существо. Страшно любила шоколад с молоком. Шоколад, какая в-вкусная вещь…

— Не думай об этом, родная. Прошлого не вернешь. А я сейчас прикажу паек выдать. Хочешь?..

— Я сама ушла из прошлого.

— Знаю, Вера. Вот потому еще больше люблю тебя.

— А паек не вздумай выдавать, сам же приказал держать его в строжайшей неприкосновенности. Они там на земле лежат…

— А у меня, Веруня, от прошлого раза кусочек хлеба остался.

— Опять хочешь обмануть. Ну давай, коли остался, Вася Казаков уже поправляется. Ему необходимо питание…

— Славная, славная ты у меня!

— Скажи мне правду, Антоша, ты знаешь, я не малодушна. Это наша