Возле могилы она опустилась на колени и глубоко вонзила нож. А когда встала и хотела бежать – ведь тут не было свидетелей ее трусости, – убедилась, что спастись невозможно. Что-то держало ее за одежду. Девушка вскрикнула и рухнула наземь.

Настало утро, ее друзья явились на кладбище и нашли ее мертвой на чужой могиле, нож пригвоздил к земле плотные складки шерстяной юбки. От холода она умерла или от страха, велика ли разница для ее родителей? Девушка была права, но и это не имело теперь значения. Впоследствии все поверили, будто она искала смерти, хотя на самом деле она погибла, как раз пытаясь сохранить свою жизнь.

Оказалось, что правота была ее третьей – и наихудшей – ошибкой.

Мои родители рады предстоящему браку. Мама говорит, хотя нынче девушки стали выходить замуж поздно, сама она обвенчалась с моим отцом в девятнадцать лет и до сих пор счастлива.

Выбирая свадебное платье, я припоминаю историю молодой женщины, которая хотела пойти на танцы со своим возлюбленным, но денег на новый наряд ей не хватало. Она купила симпатичное белое платье в магазине подержанных вещей и вскоре слегла и покинула этот мир. Врач, ухаживавший за ней в последние дни, пришел к выводу, что она погибла от воздействия бальзамической жидкости. Выяснилось, что беспринципный подручный гробовщика украл это платье прямо с трупа невесты.

Мораль истории, полагаю, такова: бедность убивает. Я потратила на подвенечное платье больше, чем планировала, но оно прекрасно, и лучше потратиться, чем умереть. Убирая платье в сундук с приданым, я вспоминаю о той невесте, что вздумала в день собственной свадьбы поиграть в прятки и затаилась на чердаке, влезла в старый ларь, а тот возьми и захлопнись наглухо; изнутри его открыть не удалось. Так невеста и скончалась в этой ловушке. Все думали, она с кем-то сбежала, и лишь много лет спустя служанка наткнулась на скелет в белом платье, скрючившийся внутри тайной темноты. С невестами в разных историях вечно приключаются беды. Истории чуют счастье и гасят его, словно свечу.

Мы играем свадьбу в апреле, в не по сезону холодный день. Увидев меня перед церемонией, уже в платье, он настойчиво, глубоко меня целует, сует руку за лиф, твердеет. Я говорю ему: хочу, чтобы он воспользовался моим телом так, как сочтет наилучшим. Учитывая обстоятельства, я отменяю первое свое правило. Он прижимает меня к стене, рукой упирается в кафельную плитку возле моей шеи, для равновесия. Большой палец поглаживает мою ленточку. И он не убирает оттуда руку, пока внедряется в меня, повторяя: «Я тебя люблю тебя люблю тебя люблю». Не знаю, была ли я первой женщиной, которая прошла к алтарю в храме Святого Георгия, чувствуя, как мужское семя стекает по ее ногам, но мне приятно думать, что это так.

–

Медовый месяц мы проводим в поездке по Европе. Мы небогаты, но это можем себе позволить. Европа – материк историй, и между оргазмами я узнаю всё новые. Мы перемещаемся из многолюдных древних столиц в сонные деревушки, альпийские тихие уголки и вновь в города, пьем алкоголь и зубами отрываем жареное мясо от кости, едим шпецле, оливки, равиоли и какую-то сливочного вкуса крупу, название которой я не знаю, но жажду ее каждое утро. Спальный вагон нам не по карману, но мой муж подкупает проводника, тот пускает нас на часок в пустое купе, и мы совокупляемся над Рейном, муж прижимает меня к хлипкой стенке и завывает, словно существо более древнее, чем горы, мимо которых мы проезжаем. Я понимаю, что это еще не весь мир, но это первая его часть, какую мне довелось увидеть. Меня будоражат возможности.

(Если вы читаете эту историю вслух, воспроизведите звук вагонной полки, скрипящей от движения вагона и от любовной игры, потянув в разные стороны спинку и ножки складного металлического стула. А когда устанете ломать стул, спойте полузабытую старую песенку тому, кто вам всего ближе, спойте ее вместо колыбельной.)

Месячные у меня прекратились вскоре после возвращения из поездки. Однажды ночью я сообщаю об этом мужу, когда мы, изнуренные, валяемся на постели. Он сияет от радости.

– Ребенок! – выдыхает он и ложится поудобнее, руки за голову. – Ребенок.

Он долго молчит, я уж думаю, не заснул ли, проверяю – глаза открыты, смотрят в потолок. Он перекатывается на бок и глядит на меня:

– А у ребенка тоже будет ленточка?

Я чувствую, как набухают желваки на скулах, и невольно тянусь погладить свой бантик. Разум мечется между множеством ответов, и я выбираю тот, который в наименьшей степени дает волю моему гневу.

– Заранее этого не скажешь, – вот что я отвечаю в итоге.

И тут он пугает меня – проводит рукой вокруг моей шеи. Я вскидываю руки, пытаясь его остановить, но муж пускает в ход силу, одной рукой придерживает мои запястья, а другой трогает ленточку. Придавил шелковую ткань большим пальцем, прошелся по всей длине. Бантика он касается нежно, словно ласкает мой клитор.

– Пожалуйста, – умоляю я, – пожалуйста, не трогай!

Он будто не слышит.

– Пожалуйста! – повторяю я громче, но голос осекается на полуслове.

Он мог сделать это прямо тогда – развязать ленточку, если бы ему вздумалось. Но он отпускает меня и снова перекатывается на спину, как ни в чем не бывало. Запястья ноют, я потираю одно, потом другое.

– Пойду попью, – говорю я, встаю и выхожу в ванную. Открываю кран и, пока льется вода, лихорадочно проверяю, цела ли моя ленточка. Слезы висят на ресницах. Да, бантик тугой, как и был.

Мне нравится одна история об американских пионерах, муже и жене, которых загрызли волки. Соседи обнаружили их изувеченные трупы, куски тел, разбросанные вокруг маленькой хижины внутренности, но дочь-младенца так и не сумели найти, ни живой, ни мертвой. Люди говорили, что видели девочку с волчьей стаей, бегала, мол, по дикой местности столь же вольная и хищная, как ее четвероногие спутники.

Известия о ней время от времени прокатывались по тамошним поселениям: то девочка напугала охотника в зимнем лесу (может быть, не так уж велика была угроза, но, когда голая маленькая девочка оскалила зубы и завыла, у него от ужаса кости затряслись во всем теле), то девушка-подросток, на грани брачного возраста, попыталась завалить лошадь. Видели даже, как она разодрала цыпленка – взрыв перьев и пуха.

Много лет спустя, рассказывали, ее заметили в тростнике на берегу реки – она лежала там, кормя грудью двух волчат. Мне нравится воображать, будто она их родила: хотя бы однажды волчий род пересекся с человечьим. Разумеется, они истерзали ее груди в кровь, но ее это не печалило: волчата принадлежали ей, только ей одной. Уверена, когда их носы и зубы тыкались в ее плоть, она ощущала себя в безопасности, она обрела мир, какого нигде более не могла найти. Среди волков ей было гораздо лучше, чем среди людей. Уж это я знаю точно.

Проходят месяцы, мой живот наливается. Внутри меня плавает ребенок, свирепо дрыгая ногами, пиная меня, толкая, когтя. На людях я порой резко втягиваю в себя воздух, хромаю прочь, сквозь зубы шиплю на Мелкого, так я его зову: «Хватит, хватит!» Однажды я забрела в ту самую аллею, где год назад муж сделал мне предложение, и рухнула на колени, тяжело дыша, почти рыдая. Проходившая мимо женщина помогла мне сесть, напоила водой и сказала: первая беременность самая тяжелая, следующие будут легче.