– Отвези меня домой, – прошу я.

И, как истинный джентльмен, он разворачивает автомобиль.

В тот вечер, в ванной, шелковистая мыльная пена меж моих ног цветом и запахом напоминает ржавчину, и все же я чувствую себя совсем новенькой.

Родителям он очень нравится. Славный юноша, говорят они. Будет хорошим мужем. Расспрашивают его о работе, увлечениях, семье.

Он крепко жмет руку моему отцу, а маме отвешивает комплименты, от которых она краснеет и взвизгивает, как девчонка. Он приезжает дважды, трижды в неделю. Мама приглашает его отужинать вместе с нами; пока мы едим, я под столом впиваюсь ногтями ему в ногу. Потом, когда остатки мороженого растекаются в тарелке, говорю родителям, что мы прогуляемся по аллее. Мы выходим в ночь, скромно держась за руки, пока не скроемся из виду. Я тащу его под деревья, мы протискиваемся между стволами, находим участок свободной земли, я стягиваю с себя трусы и на четвереньках отдаюсь ему.

Я знаю все истории о девушках, которые вели себя как я, и не боюсь добавить к ним свою. Я слышу, как брякнула металлическая пряжка его брюк, и шорох, с каким брюки падают наземь, чувствую его длину – пока не всю, – твердо прижимающуюся ко мне. Я умоляю:

– Не дразни!

И он подчиняется.

Постанывая, я отвечаю толчком на толчок, мы совокупляемся на поляне, возгласы моего блаженства смешиваются с возгласами его торжества и растворяются в ночи. Мы еще только учимся, он и я.

Но установлены два правила: не кончать в меня и не дотрагиваться до моей зеленой ленточки. Он изливается на землю, кап-кап-кап, будто начинается дождик. Я хочу потрогать себя, но пальцы, которыми я впивалась в грязь, замараны. Я натягиваю белье и чулки. Он издает предостерегающий звук, тычет пальцем – я вижу сквозь нейлон, что и на коленях запеклась грязь. Скатываю чулки, вытираюсь, снова их натягиваю. Расправляю юбку, закалываю волосы. У него от усилий одна прядь выбилась из тщательно прилизанных кудрей. Я возвращаю ее на место. Мы доходим до ручья, и я начисто отмываю ладони в быстро текущей воде.

Шагаем обратно к дому, целомудренно соединив руки. Мама уже сварила кофе, отец расспрашивает молодого человека о работе.

(Если вы читаете этот рассказ вслух, звуки на лужайке лучше всего воспроизвести так: вдохните поглубже и как можно дольше удерживайте воздух. Потом выдохните разом, пусть грудь резко опадет, словно башня из кубиков, которую толкнули ногой. Повторяйте это снова и снова, сокращая интервалы между глубоким вдохом и выдохом.)

Я всегда рассказывала истории. Когда я была совсем маленькой, мама на руках вытащила меня из продуктового магазина, потому что я вопила, мол, там продаются пальцы. Пальцы ног. Обрубки. Женщины тревожно оборачивались и глядели, как я лягаю ногами воздух и колочу кулаками по изящной маминой спине.

– Отруби! – попыталась она меня вразумить, когда мы вернулись домой. – Отруби! Не обрубки!

Она приказала мне сидеть на моем стульчике – специальном, детского размера, сколоченном для меня – пока папа не вернется домой. Но нет, я видела пальцы, пальцы ног, бледные, окровавленные обрубки, затаившиеся среди обычных корнеплодов. Один из них, тот, который я потрогала кончиком указательного пальца, оказался холодным, как лед, и податливым, словно вздувшийся волдырь.

Когда я настойчиво повторила эту подробность маме, что-то метнулось во влаге ее глаз, будто напуганная кошка.

– Сиди тут, – велела она.

Вечером отец возвратился с работы и выслушал эту историю от матери во всех подробностях.

– Ты же знакома с мистером Барнсом, верно? – сказал он мне.

Барнс – пожилой мужчина, хозяин того магазинчика. Однажды я его видела, так и ответила папе. Волосы у Барнса белые, будто небо перед снегопадом, а его жена рисовала вывески для витрин.

– С какой стати мистер Барнс стал бы продавать отрубленные пальцы? – спросил меня отец. – Откуда бы он их взял?

Поскольку я была еще мала и понятия не имела о кладбищах и моргах, ответить на этот вопрос я не могла.

– И даже если бы он где-нибудь их раздобыл, – продолжал отец, – какая ему выгода раскладывать их среди продуктов?

И все же пальцы там лежали. Я видела их собственными глазами. Но под солнечными лучами папиной логики во мне ожили сомнения.

– И наконец, – папа, торжествуя, добрался до главного и завершающего довода, – как случилось, что никто, кроме тебя, не заметил там обрубков?

Будь я взрослой, могла бы возразить отцу, что в этом мире бывают истинные сущности, которые разглядит лишь одна пара глаз. Но в ту пору, ребенком, я приняла его версию истории и засмеялась, когда он подхватил меня со стула, поцеловал и сказал, мол, беги играй.

Считается неправильным, чтобы девочка наставляла мальчика, но я всего лишь показываю ему, чего хочу, какие сцены разыгрываются изнутри моих век перед тем, как я засну. Он научился распознавать мгновенный промельк желания на моем лице. Я ничего от него не скрываю. Когда он говорит мне, что хочет мой рот, хочет мое горло на всю глубину, я привыкаю сдерживать рвотный позыв и принимаю его целиком в себя, впиваю солоноватый вкус. Когда он выспрашивает мой самый страшный секрет, я рассказываю об учителе, который запер меня в подсобке, дождался, пока все разошлись, и заставил меня взять в руки эту штуку, и как потом я пришла домой и скребла руки металлической щеткой, до крови. Рассказываю ему, хотя воспоминание вызывает такой прилив гнева и стыда, что меня потом целый месяц мучат кошмары. И когда перед самым моим восемнадцатилетием он просит меня выйти за него замуж, я говорю: «Да, да, пожалуйста», на парковой скамье усаживаюсь ему на колени и расправляю юбку вокруг нас так, чтобы прохожие не угадали, что творится под плотной тканью.

– Мне кажется, я изучил тебя почти со всех сторон, – говорит он, засунув в меня пальцы и стараясь не пыхтеть слишком громко. – А теперь я узнаю тебя целиком.

Рассказывают также историю об одной девушке – сверстники подначивали ее сходить на местное кладбище после захода солнца. Зря она согласилась: когда ее предупредили, что не стоит наступать в темноте на могилу, а то ее обитатель высунется и утащит тебя за собой, она усмехнулась. Усмехаться – первая ошибка из тех, что часто допускают женщины.

– Жизнь слишком коротка, чтоб бояться пустяков, – сказала она. – Я вам докажу.

Гордыня – это уже вторая ошибка.

Она справится, утверждала девушка, с ней никакие такие ужасы произойти не могут. Итак, ей дали нож – пусть воткнет его в промерзшую землю как доказательство, что побывала на кладбище и оказалась права.

Она пошла на кладбище. Некоторые рассказчики говорят, она выбрала случайную могилу, я же считаю, она предпочла одну из самых древних, и выбор ее был обусловлен запоздалым сомнением в своей правоте и тайной мыслью: если она окажется не права, то нераспавшиеся мускулы и мясо свежезахороненного трупа будут опаснее, чем тот, кто мертв уже не первое столетие.