что приехал-то? Неужели за шифером?

– А! Так он и тебе предлагает? У него так много шифера?

– Да нет. Я-то отказался. А ты, значит, решил взять? А хорошо ли это, мой друг?

– А, а, а…, – начал заикаться Никодимыч, – а что плохого? Мне предлагают, я, понимаешь, беру. Не краду, не граблю, он сам даёт. Нет, ты прикинь: стекло разбито, надо покупать, а оно, знаешь, сколько стоит? Крыша негодная, шифер дорогой. Дождь пойдёт – потолок обвалится, надо будет ремонт делать. А денег совсем нет. Как быть? Положение безвыходное. Да, безвыходное, безвыходное положение. Надо спешить, спешить, спешить!

И Перемёткин юркнул в калитку Николая Павловича. Я пошёл домой, а когда повернулся, увидел, как Вольф Никодимыч с Дзюбой рысью несут к прицепу сложенные стопкой листы шифера, а за ними с руганью бежит Дзюбиха – жена Николая Павловича:

– Ирод, алкоголик чокнутый! Что же ты делаешь! Убирайся к чёрту! Чтобы духу твоего не было! Зачем ты мне такой нужен! Всё ведь пропил! Ой, люди! Ну вы посмотрите, что он делает! Пропивашка проклятый!

Я не стал смотреть конец этой драмы, а пошёл делать свои дела. Немного денег у меня было, совместно с соседом Иваном Ивановичем и его молодым сыном Антоном, с которыми я жил в двухквартирном доме через стенку, мы купили шифер, стекло, и в следующие два дня залатали нашу общую крышу и застеклили разбитые окна, слушая рыдания гармошки и надрывную песнь Николая Павловича:

А под окном кудрявую рябину

Отец срубил по пьянке на дрова…

Не помню, сколько времени прошло: недели две, может меньше. Картошка на огороде пустила новые побеги, и жители чуть вздохнули: картошка будет. Мелкая, но будет. Может даже капуста. А без огурцов и помидоров проживём.

В один из этих дней нам с женой привезли дрова. До окончания отпуска мне надо было их переколоть и сложить поленья в дровянике. Этим я и занимался, когда пришёл Николай Павлович. Мы сели в тени на две самые большие чурки. Из стайки пришёл с мышиной ловли усталый Васька и лёг против нас: одним глазом уставившись на меня, другим на моего гостя.

– Видел, вчера по телевизору: комета на Юпитер упала,2 – сказал грустный сосед.

– Видел.

– И что будет?

– Да ничего.

– А я думаю, наш град с той кометой как-то связаны. Хотя, чёрт с ней, с кометой, дай двадцать рублей похмелиться.

– Поколи десять чурок, дам.

– Что ты! У меня поясница болит.

– А просто так не дам.

– Жалко. Что же продать? Нечего. Может всё-таки дашь?

– Нет, не дам.

– Ну ладно. Пойду. Мне ведь сегодня всё равно выпить надо. Я найду, только сделаю что-нибудь поганое.

– Ты, Николай Павлович, объясни мне: неужели ты не можешь совладать с собой? Ведь ты человек.

– А что такое человек? Я человек, ты человек, Вольф Никодимович человек. А суть у нас одна и та же: в каждом есть и зверь, и человек. Только количество разное, от этого и мы разные. Во мне больше зверя, поэтому я такой гад. И с этим ничего не поделаешь. Животное во мне всегда верх возьмёт. В тебе человека больше, оттого ты думаешь, что можно с собой совладать. Не-е-ет, не поймёшь ты меня.

– А ты пробовал совладать?

– И пробовать не стоит. Знаю, что не получится. Да и ты… Это смотря с какой стороны на тебя смотреть. Может ты не меньшая сволочь, чем я. Ладно, пойду.

На следующий день прибежала жена Николая Павловича:

– Люди добрые! Пойдёмте, посмотрите, что он сделал! Ой, господи! Да за что ж мне такое наказание! Пойдёмте, пойдёмте.

Я пошёл.

– Не убейтесь здесь, – сказала она, открывая дверь на веранду. – Видите? Он, паразит, пьяница проклятый, пол пропил. К дочке в гости вчера ездила. Прихожу, а пола нет! Ой, как жить, как жить?

Половиц на веранде, действительно, не было, остались одни лаги, и с крыльца надо было пробираться ко входной двери или по лаге, или прямо по земле.

– Дощечка к дощечке, ни одной щёлки! Ой, тошно мне, ой, лишенько!

Она, кряхтя, спустилась в сенки, а я, балансируя как канатоходец, пошёл по лаге, открыл дверь и прыгнул в прихожую, затем помог залезть вслед за мною Дзюбихе.

Николай Павлович в майке, с растрёпанными волосами, сидел на кухне у печки и курил в дверку.

– Вот он сидит, паразит! Что доволен, сволочь! Пропивашка чокнутый! За две бутылки пол продал! Такой пол был! Дощечка к дощечке! Каждый год красила. А он две бутылки в горлотань свою проклятую залил и оставил меня бедную по брёвнышкам ходить на старость лет! – Дзюбиха заплакала, схватила половую тряпку и перетянула мужа по спине.

– Дура! – возмутился взметнувшийся Дзюба. – Что ты понимаешь! Я откуда вышел? Из животного царства! Я животное! Инстинктом живу. Виноват я что ли! Мне нужно было выпить. Дал бы он мне двадцать рублей, – он кивнул на меня, – цел бы был твой пол. Я чуть-чуть человек! Человеком, может, только через тысячу лет стану! Один я что ли такой? Все такие. И ты животное! Только по-своему. А пол – не велика важность! Без пола проживём.

– Вы послушайте, люди добрые, что этот дурак говорит! Ой-ёй-ё-ооооо… Ну за что меня Бог наказал таким муженько-о-ом!? – выла Дзюбиха. – Через тысячу лет человеком станет. Тысячу лет жить собрался!

– Ой, дуура! Да не я, как Дзюба, а человек вообще, как вид! Да что с тобой говорить!

– А пол то он кому продал?

– Да этому… Пере… пере… мёткину, проклятущему.

– Да зачем же ему бэушные половицы, кому он их продаст? – Я был искренне удивлён.

– Да продаст кому-нибудь, он и с г… плёнку снимает.

– Ну вот видите! – сказал торжествующе Николай Павлович. – Чем он лучше меня? Такое же животное. И ты тоже! – обратился он ко мне. – Только не знаю пока в чём, – ловко человеком прикидываешься, звериное нутро своё прячешь.

Тут Дзюба одухотворился и дошёл до того, что сообщил нам открытое им соотношение божеского и животного в современном человеке – пять к девяноста пяти.

Наступила осень. Мы выкопали картошку. Она была мелкая, но на зиму хватит, с голоду не помрём. У многих были родственники и друзья в других сёлах района. Так что и солёные огурцы с помидорами, лечо и кабачковая икра оказались почти у всех.

В совхозе убрали урожай – не большой, но и не маленький – обычный.

Никто ещё не верил, что старой жизни пришёл конец, и, как прежде, люди держали коров, свиней, овец, кур, но