зато — красивая, двух мужей рассчитала, и одна — без детей. А у женщины штурмана — мальчишка растёт, соображает уже всё.

Расстроенный, Алексей зажёг керосиновую лампу и, чтобы отвлечься, сел возле окошка читать. Вошла Василиса.

— Над чем эвто всё карасин палишь?

— Да вот… читаю, — смутился он. — А керосину мы ведь купили.

— Я не про карасин, мне ваших денег не жалко. Про што книга, такая толстая, спрашиваю?

— Русская история. Один учёный написал, Соловьёв.

— Ну и как? Правду написал? — Глаза у Василисы были внимательные, но и, показалось Русанову, насмешливые. Ждала, что скажет.

Где-то за стеклом в окне надсадно жужжала муха. Обдумывая ответ, Русанов не мог сосредоточиться, а потому и сказал не конкретно, а вообще:

— Хорошая книга. Наверное, так всё и было, как написано. Это ведь не про наше время.

— Вот и Марья у меня. Тоже книжки приносит в дом — 7-летку окончила. Слушала я её книжки. Не часто, правда. Да она и сама любит мне пересказывать. Про негров всё, индейцев, американски трущобы. А про нас — книжек нету. Приносила как-то одну — "Кавалер Звезды" называлась. Ну, так эвто всё одно не про нас.

— Да нет, есть и про нашу жизнь хорошие книги, Василиса Кирилловна, только мало пока.

— Может, и есть, не спорю. Марья у меня — тоже ведь русская. И судьба у ей наша — небось, и сам кажный день видишь. В книжках про эвто не напишут.

— А почему вы Машу никуда не послали учиться ещё?

— Эх, милок! — опечалилась Василиса. — Дали б ей кабы пачпорт, токо бы её тут и видали!.. А то — справочка: Марья Филипповна Кузнецова, член колхозной артели "Маяк". Ни фотокарточки на той справке, ни хорошей печати с гербом. Эвто ж — как при кре-пости!.. В город ежли поехать, ей тама, по такой справке, дажа посылку на поште не выдадут.

— А почему колхозникам не дают паспортов? — спросил Алексей.

— Неуж не догадываисси? — удивилась Василиса. — Штоб люди из колхозу не поразбёглись. Худые у нас тута колхозы были и раньша, а посля войны и вовсе поразорились. Ну, и стремится мо`лодёжь из деревень. Особливо, хто посля армии. Как токо доку`мент на личность получит, заедет потом на неделю, погостить у родителев, и айда в белый свет, по вербовке. Ишшо прямо в армии вербуются. А нас, стариков, хто без личности проживает по деревням, ежли празник какой — маршами с телеграфных столбов увеселяют. А вот штобы на трудодень чего положить, да тем душу людям взбодрить — эвтого нету. Маршами кормют.

— Я думаю, такое положение скоро исправят, — проговорил Русанов с сочувствием и верой. — Иначе — деревне придёт каюк.

— А он уж пришёл, — убеждённо сказала Василиса. — Нихто за палочки не хочет боле работать. Пока токо и слышим, как председатель попрекает на собраниях молодых: боитесь, мол, трудностев, какеи вы посля энтова консомольцы! А посуди ты, мил человек, ну зачем же людям эвти самые трудности? Ты им — заплати за работу настояшшым трудоднём, а не палочками в анбарную книгу, што лежит в конторе и есть не просит, тада оне тя и без собраньев поймут и накормют. А то вон Марью — деушка! — одеть не во што: не заработала.

— Всё равно — она у вас, как цветочек! — похвалил Алексей.

— От тово — цветочек, што мать берегёт. Не пущает на не бабью работу жилы рвать — на лёгкую ходит. А на мою, пока буду жива, не пушшу! Да ишшо за палочки заместо трудодней? Ни в жисть! Другово капиталу у девки нету, так надобно эвтот беречь. Может, навернётся хорош человек, да замуж возьмёт.

Вспомнив что-то своё, болючее, Василиса посуровела:

— Дружку-то скажи, пущай зазря Машке голову-то не морочит.

— Как это?.. — изумился Алексей.

— Так. Видала я, как она на нево смотрела, када патрет рисовал. — Василиса поднялась. — Ну, ладно, засиделась я тут у тебя, к себе пойду. Да и Марью, однако, пора домой загонять…

Русанов в растерянности остался сидеть возле окна, но уже не читал — думал над словами хозяйки. Потом слышал, как воротилась с посиделок Машенька, о чём-то шепталась с матерью, и лёг спать. Однако уснуть долго не мог, всё решал: передавать Генке разговор с хозяйкой или нет? Засыпая уже, решил, что не надо. Да только Василиса тоже, видно, приняла какое-то решение…

С нового дня стала она оберегать свою дочь от лётчиков сама. Вечером, когда Машенька вышла от молодых людей к себе, Василиса набросилась на неё с бранью, да так, чтобы слышно было и лётчикам:

— Нечего тебе тама с ыми рассиживать! Их — токо послушай, оне те — наговорят!.. Один — про нашу историю, другой — патреты рисует для удовольствия! Чё уши-то развешиваш? Парни — чужи нам, здоровые. Поди знай, што там у них на уме!.. Как свалились к нам с неба, так и улетят той же дорогой. Оне — што птицы, люди свободныя, ты себя с ымя не ровняй!..

Маша (парни прислушивались) защищать их от несправедливых наветов матери не стала, только вроде бы всхлипнула, и на том всё и кончилось. А ещё с одного нового дня кончились и её хождения к ним — разве только по какому-нибудь делу, да и то, когда не было в доме матери. А при Василисе стала по вечерам снова книжки читать. Сядет возле самовара, засветит "линейку" и гоняет с матерью чаи, да шелестит там страницами.

Читала она, как говорила Василиса, про чужую любовь, дальние страны, чужие страдания, и всем сочувствовала. Где она доставала книжки, лётчики даже не знали — в Лужках не было ни своего клуба, ни библиотеки. Потому и заходила раньше к ним. Ей с ними было интересно, будто новый мир открывала, и мир этот казался ей увлекательным. А теперь, если и зайдёт книгу попросить, когда Василиса в отлучке или у соседки сидит, то старается подольше побыть и, замечал Русанов, не отрывала глаз от Ракитина. Алексея даже удивляло, что Маша не заботилась о том, чтобы прятать свои чувства: всё у нее было написано на лице. Ракитин же делал вид, что не замечает.

В последнее время Маша принесла откуда-то книгу про негров в южной Африке — "Тропою грома", и читала её матери вслух. А Василиса становилась обычно возле печи, в которой варила обед на следующий день, подпирала ладонью щёку и под бульканье в кастрюле смотрела на дочь.

Русанов, глядя на Василису из своей комнаты, вспомнил, как она ответила ему