их по-другому, если уж им так чешется! — вздыбился Григоре. — Мой совет — навалиться всем на эту халупу и повалить ее плечами!

Боярин Петря, однако, не привык торопиться в делах.

— Чего мы добились, — спросил он, — в первое нападение?

— Тогда было одно, теперь — другое! Тогда мы оба понадеялись на этих дурней, — Григоре кивнул в сторону дружины, — а они испугались струйки дыма и драпанули в овраг. Надо нам, братец, вдвоем подняться и кликнуть клич — и от храбрости басурманина не останется и следа!

— А я говорю, твоя милость братец, спешить не следует. Они ведь целятся из укрытия. Пощелкают нас всех, как мух.

— Нашел на кого молиться!

— Не надо спешить, — по-прежнему упорствовал Петря. — Дождемся темноты и приблизимся к ним незаметно.

Боярин-отец расхаживал взад-вперед, как потерянный. Слуги, уязвленные укором Григоре, пытались надумать, как можно было бы атаковать, при такой страшной вони от горючих баклажек.

— Дозвольте молвить слово на вашем высоком совете, ваши милости, — попросил вдруг дружинник Антон, плечистый и могучий, трезвого ума мужик. — По моему разумению, поганые сильны, пока отсиживаются за вот этими бревнами. На открытом месте они — слабее ягненка. Так что давайте запалим их берлогу! Всякая тварь от огня бежит!

Младшие Котоманы взглянули друг на друга в полном удивлении — как такое не пришло до сих пор в голову им самим. Старик тоже застыл на месте, и в его глазах мелькнул проблеск надежды.

— Высеки-ка огонь! — приказал он Антону.

Пока Антон усердно бил по огниву кресалом, подбирая трутом искристые пучки, другие слуги стали собирать в кучи сухие дикие травы и хворост. И вскоре затрепетали голубые огоньки, вознесшие к небу серые клубы дыма.

— Бре, Али-ага! — крикнул Григоре. — Мой тебе совет — выходи наружу один! Поскольку ты подбил на побег девицу, но и она в том не без вины, мы тебя малость поучим, и можешь убираться поздорову ко всем чертям! Янычар твоих и вовсе не тронем — пускай садятся на коней и улепетывают хоть в тартарары! Но будешь упрямиться — зажарим тебя как перепелку и разорвем на части, как последнего мерзавца!

Осажденные не отвечали.

Григоре вынул из костра пылающую головню и бросил ее на кровлю башенки. С другой стороны на солому закинули еще несколько горящих коряг.

— А теперь, ребята, — шепнул своим Петря, — оставьте луки и ружья. Готовьте арканы. Подручных вора брать не будем — нет на свете позорнее дела для воина, чем бегство. А главного надо схватить — кое о чем поговорить с ним придется...

Все прислонились к обрыву и стали ждать.

Подул ветерок с севера. Над кровлей повалил черный дым. Показался золотистый язычок пламени, то опадавший, то снова взлетавший к небу. Пригибаясь, он ухватывал клешнями все новые пучки соломы, выпрямляясь — вырастал в размерах и мощи. Несколько минут спустя укрепление беглецов пылало как факел посреди равнины, приправляя дневной зной острым запахом гари.

Первый янычарин выскочил из левой бойницы, свалился вниз головой и соскользнул в овраг. Ухватился за другой край, царапая ногтями глину, и стал удирать по иссушенному суховеями полю, исходя кашлем и клянясь своему аллаху, что ни в чем не повинен и кары такой не заслужил. Второй аскер был высок и толст. Он высадил загораживающий окно кол и только после этого смог выбраться из огня. И помчался с жалобными воплями следом за товарищем, падая и поднимаясь. Трое турок выпрыгнули из задних окошек. Увидев, в каком страхе они драпают, Ион Котоман усмехнулся в усы. Сыны боярина хохотали. Слуги свистели и улюлюкали, как на заячьем гоне.

От кровли пламя спустилось ниже и охватило дерево стен. Бревна шипели и трещали под острыми зубами огня.

Али-ага и Настасия не показывались. Отпрыски Иона Котомана застыли с отвисшими челюстями, чуя, как кожа у них покрывается мурашками. Старый боярин уперся бородою в грудь, все более хмурясь. Стоявшие в напряжении с арканами слуги расслабились. Вязать, казалось им, уже будет некого.

— Небось, задохнулись в дыму, — прошептал кто-то.

— Теперь им уже не выбраться...

— Уперлись, и все тут...

Григоре взобрался выше и с некоторой тревогой позвал:

— Али-ага! Ты меня слышишь? Али-ага!

Оттуда, за шумом пламени, не слышалось отклика. Петря крикнул снова, уже громче:

— Настасия! Не дури, сестренка, бросай к чертям своего турка! Спасайся сама!

Огонь между тем основательно охватил башенку, спеша ее пожрать. Предчувствуя беду, Ион Котоман внезапно заорал:

— Ломайте дверь!

Ударили палицами, камнями. Запоры разлетелись на куски. Из открывшегося проема вырвались вихри дыма. Не колеблясь более, Григоре и Петря бросились в открывшееся пекло. Запыхавшись, вытащили обоих грешников за порог. Слуги торопливо посыпали их дымящуюся одежду песком, обрызгали водой из фляжек, чтобы сбить пламя, затем оттащили подальше, на траву.

Ни Али-ага, ни Настасия не шевелились. Старик приблизился и опустился на колени в их головах. По лицу девушки, усыпанному сажей, разлился покой умиротворения. Платок на ней развязался, и волосы рассыпались вольно, покрывая частью зеленый ковер дерна, частью — безжизненные виски. С того самого дня, когда она появилась на свет, отец не спускал с нее глаз. Видел ее радостной, видел — плачущей; теперь он видел ее мертвой.

Рядом с нею лежал незнакомый юноша в турецком платье. Он был смугл, красив и, как свидетельствовало его сложение, довольно силен. Что принудило его оставить родину, преступить ее законы, обречь себя на такой жалкий конец?

Ион Котоман вздрогнул. Поднес тыльную сторону ладони к ноздрям дочери. Не сказав ни слова, повернулся к молодому человеку. Отняв руку от его носа, заметил дымящийся край чалмы; ухватив его пальцами, загасил. И, поднявшись на ноги, прошептал, словно возвращаясь из дальнего далека:

— Они живы.

— Вот чертовщина! — отозвался Петря. — Мы нашли их обнявшимися, едва оторвали друг от друга. Бедняжки!

А Григоре встрепенулся:

— Что скажешь теперь, турчонок-молодчик, наездился-наскакался? Легкая тебе выпала смерть — за все, что успел натворить!

Лезвие его кинжала сверкнуло на солнце. Во исполнение обещанного, девичьего вора следовало обезглавить, разрубить на куски, чтобы даже имя его навсегда стерлось из людской памяти.