клянется в дружбе, со всеми братается, а после всех и продает, если только может сделать это с выгодой для себя. Теперь ему показалось, что можно одним выстрелом двух зайцев добыть. Не сообщив ничего господарю, он послал кратчайшим путем эту весть мне и Почекайло. Иван Почекайло раскинул сеть и выловил ту палку с хитрым запором. Джялалэу и его слуга не дались живыми, бросились оба в омут и утонули.

В поднебесье ворон с испуганным карканьем в последний раз вскружил над ними и улетел.

«Кто же предатель? Кто бы это мог быть?»

— Панна и княжна! Содержимое палки было очень опасно!

— Милеску! — рассердилась она. — Величайшая опасность и величайшее зло — не в потайном футляре, не в таком послании, как твое. Самая страшная опасность всегда затаена в ваших непотребных душах, в жадности вашей, зависти, лицемерии, гордыне вашей! Не имея ни к кому пристрастия, в доброте душевной поначалу я не хотела огорчать Александра-воеводу. Однако затем поразмыслив и глубоко ненавидя ложь, коварство и прочие мерзости, памятуя к тому же беды, причиненные отцу его трижды проклятым логофетом Штефаном, коий развеял дом наш по миру, а его загнал в могилу, увидев Александра-воеводу под этой крепостью в его осином гнезде, повелела я одному из сотников вручить его высочеству эту палку. Ты видел только что, как он проскакал мимо — туда и обратно.

«Воевода теперь меня окоротит!»

Перед Николаем стояло холодное мраморное изваяние.

— Как бы то ни было, тебе я не лгал, — с трудом проговорил он. Я тебя всегда любил.

— Ступай же, о Дафнис, к своему господину с отчетом о своем посольстве, — сказала она, словно не расслышав. — Да хранит тебя бог во здравии и благополучии!

Она повернулась и пошла к своим служанкам и казакам.

Милеску пережил несколько мгновений внезапного головокружительного возбуждения. Он оказался в ловушке. Бежать? Но куда? К оврагам, что справа, к холмам, что слева? Воинов со всех сторон — частокол, целый лес. Наконец, как мог он просто удрать, будучи, как-никак, послом? Послом своего государя, ожидающего его на виду у войск двух стран! Посол отдает жизнь за честь своего государя, но не спасается бегством!

Обратный путь показался ему неизмеримо долгим, безмерно тяжким. Невыносим был и зной. У спафария подгибались колени. Ни воеводы, ни бояр уже не было перед княжеским шатром, когда он до него дошел. Только великий армаш Павел Стынкэ сразу последовал за ним, не отставая ни на шаг.

«Конечно! Я пропал!»

И тут из-за спины Стынки, из-за армашей вырвался его новый слуга, Стан.

— Боже мой, хозяин! Боже мой, хозяин! — запричитал он. — Боярин Гавриил преставился... Пока боярин Апостол не выпустил голубя, его милость повторял твое имя... Что будет с нами, что будет теперь с нами без старого-то боярина, без его милости Гавриила?..

Николай глядел на него, словно сквозь сито.

«А меня, меня при нем не было...»

Парусиновая полость, закрывавшая вход в шатер, поднялась. Следом за ним — упала. Железные клещи схватили его, заломили руки за спину, бросили наземь. Александр-воевода грозно высился в середине помещения; в одной руке у него была грамота с призывом к Константину Басарабу («Какой прекрасный почерк!..»), в другой булава. Слева от него, в тени, маячил Григоре Паладе.

— Удачно ли было посольство твоей милости, Милеску? — осклабился князь.

— Государь... — еле выдохнул Николай, словно раздавленный навалившейся скалой.

— Спафарий Паладе! — продолжал воевода, торжествуя. — Чьи стихи читал нам с тобою сей лжец, замазывая глаза?

— Софокловы, государь, — сладким голосом отозвался тот.

— Вот как, Софокловы! Прочту-ка и я ему из Софокла:

Нам честного лишь время обнаружит, —

Довольно дня, чтобы подлого узнать!..

— Эй, Балаур!

Из глубины шатра выступил палач, обнаженный до пояса великан.

— Обработай-ка ему нос! — крикнул воевода. — Дабы впредь не задирал его чересчур высоко!

Балаур потянул из-за пояса свой нож.

— Нет! — остановил его господарь. — Он — боярин. Стало быть, достоин благородного клинка!

Князь вынул из ножен, украшенных самоцветами, свой кинжал и подал Балауру. Палач с поклоном принял оружие и двинулся, как привидение, на осужденного. И не моргнул даже, когда брызнула кровь.

Минуту спустя из шатра почти выполз человек, превращенный в ничто. Слуги прикрыли ему лицо какой-то тряпкой... Помогли сесть в седло. Переправили через Днестр и повезли по дороге, ведущей неведомо куда.

«Позор!».

Отныне ему не придется хлопотать — ни о княжении, ни о спафарии, ни о другой государственной должности. Он мог продать свою долю в вотчине. Мог укрыться в любом уголке, заняться тем, о чем всегда мечтал, — философией, науками. Исследовать... Писать. Читать. Призвать на помощь старинных и добрых своих советников — Гомера, Овидия, Виргилия, Горация, либо многих иных, разбросанных судьбой по разным столетиям, различным материкам. Может быть, за годы их долгой дружбы он не заметил, не сумел перенять у них чего-то самого важного? Как не сумел заполучить самого главного от отца и матери, от мудрости родной земли? И разве не ошибся Софокл, сказав:

И назвать счастливым можно, без сомненья, лишь того,

Кто достиг предела жизни, в ней несчастий не познав?..

«Позор!»

Захлебываясь в собственной крови, терзаемый болью, проклиная судьбу, Николай пытался осознать, настанет ли для него еще завтрашний день. Думал о будущем с отвращением, с ужасом. Через позор, страдания и утраты человек выходит к иным берегам. В позоре, в страдании познает самого себя. И, страдая, находит истинных советчиков на жизненном пути, узнает, наконец, как уберечь себя от зла, кому следует верить, а кому нет. А может — что и вовсе не следует верить никому.

Наступала пора мудрости.

КРЕЩЕНИЕ

ГЛАВА 1,

в которой появляются обленившийся боярин и усердный слуга, затем все узнают о похищении боярышни.

Ион Котоман был боярином с причудами. Если он, к примеру, чему-то радовался, ему казалось, что все вокруг тоже должны радоваться. Если же душа боярина чего-то желала, он был уверен, что нет на свете человека, который,