зная, чего он хочет, не бросился бы со всех ног исполнять его желания. Боярин мирно коротал время в своей усадьбе в Лапушне, возносил хвалу всевышнему за милостивое продление своих дней и к тем шестидесяти годам, которыми была уже нагружена сума его жизни, охотно прибавил бы столько же.

Ион Котоман был также всецело доволен своими сыновьями Григоре и Петрей. В положенное время женил обоих на родовитых девицах. Отрезал каждому от собственной вотчины землю — сады, виноградники, пастбища, выделил скот и все прочее, что требовалось для доброго хозяйства. И порой, наезжая к отпрыскам, убеждался, что добро они свое умножают исправно и стойко выдерживают натиск напастей, насылаемых недобрым временем, засухи, разбойников и татарских набегов. Ободрив несколькими словами сынов, боярин возвращался восвояси, возрадовавшись душой.

Была также у Котомана дочка Настасия. Послал ее бог отцу довольно поздно, в том возрасте, когда услады молодости начинают забываться степенными мужами, охотнее лелеющими в эти годы внучат. Но Иона Котомана это не опечалило. Боярин, напротив, закатил небывалый пир, справив кумэтрию на добрую сотню кумовей, супругу же свою, Ангелину, обещал за такой подарок до скончания живота неизменно носить на руках, то есть держать в беспримерном почете. Боярышня росла, словно роза в саду, не встречая ни в чем отказа и являя, к тому же, примерное послушание и покорность родительской воле. Не было за все время ни разу такого, чтобы Котоманова дочь недоброе слово вымолвила, из дому без ведома старших отлучилась, скоромного в постный день попробовала или другой неприличный ее званию поступок совершила. О красоте же ее синих глаз прошла слава по всей Нижней да Верхней Земле Молдовы, так что добрые молодцы садились в седло и стекались со всех сторон просить ее руки. А один, прибывший из самого Киева, с Украины, три дня неотступно простоял у ее порога, требуя ее себе в жены. Боярин Ион не дозволял дочери показываться тем добрым молодцам иначе, чем на несколько мгновений, сколько требовалось воробью чтобы долететь до гнездышка под карнизом кровли и вложить в желто-пушистые клювики птенцов по свежему червячку. А гостей брал под руки, подводил к горячим коням, помогал садиться в седла, желая им доброго пути до самого дому и сообщая каждому, что с радостью назвал бы его зятем— годика три, четыре, а лучше пять спустя. При этих словах на устах боярышни мелькала лукавая усмешка, боярышня мгновенно исчезала за дверью, тогда как высокородный отец возвращался к своим заветным мечтам — о том, как бы породниться с одним из самых богатых среди молдавских бояр, которого успел уже приметить, хотя никому в этом еще не признавался.

И была еще у Иона Котомана известная всем причуда. Не мог стерпеть боярин Ион, чтобы кто-нибудь посмел ему возразить, воспротивиться ему хоть словом, хоть делом, чтобы дерзнул не исполнить беспрекословно любое его решение. Не вынося любого неповиновения, но время от времени все-таки на него наталкиваясь, боярин был не прочь дать выход гневу, пуская в ход кулаки. Но и это не было бы достойно удивления, не будь притом еще одного обстоятельства. У боярина была привычка — перед расправой командовать: «целуй руку!» Повеление требовало немедленного исполнения. И осознавший свой проступок виновный, преклонив колени, прикладывался губами к деснице господина и тут же получал назначенную ему долю побоев.

В то июньское утро лета 1711 от Христова рождества нрав боярина проявился с еще одной стороны.

Пламенный властитель неба возносил в тот час огненное свое чело к высшим сводам мирозданья. После ночной прохлады травы вяли от зноя, и листья болезненно морщились, словно старились на глазах и собирались заплакать от жалости к самим себе. Поднимавшаяся с рассветом на усадьбе суета несколько улеглась. Одни слуги отправились на работу в поле, другие погнали скотину на выпас в степь. Оставшиеся на хозяйстве трудились, не очень-то гомоня. А Ион Котоман в своей каморе почивал. Во цвете лет боярин, бывало, гулял недели напролет. И не было в ту пору свадьбы — ни в городе, ни в окрестных селах, — чтобы на ней не сплясал с завидной лихостью боярин Ион. Не обходились без него также кумэтрии, престольные праздники и иные увеселения. Боярин охотно жаловал к друзьям и знакомым, и те с неменьшей охотой приезжали в гости к хлебосольному Котоману. Жизнь баловала боярина, и ему в голову тогда не могло прийти, что настанут для него когда-нибудь и более спокойные времена. Ион Котоман не заметил даже, когда межа пятидесятипятилетия оказалась у него за плечами.

С тех пор увеселения пошли на убыль, стали все более редкими. Боярин не так часто уже выезжал со двора, все реже — верхом, все чаще — в удобном возке. И полнел, хотя хуже себя от этого не чувствовал. Зато на него все чаще нападала лень, все больше сладким казался сон. Он и ныне появлялся на свадьбах и иных празднествах; но прежнего зычного голоса боярина Иона на них уже не звучало. И все-таки приглашений старинных и новых друзей Ион Котоман не отклонял, ибо, как часто напоминала супруга Ангелина, в доме боярина была девица на выданье, и, если он начнет отворачиваться от людей, люди могут, что будет совсем некстати, поступить таким же образом и с ним.

Под окном рос орех. Между его ветвями играл теплый ветер. Игривый ветер влетал в полуоткрытое окно, лаская старику щеки. Приносил аромат цветов, воркование голубей. К воркованию порой примешивался свист воробьиных крыльев, и Ион Котоман что-то сердито бормотал и ворочался, словно от великой досады. Слуги несколько раз подходили, крадучись, к двери, но разбудить его не решались.

Внезапно двор вздрогнул от конского топота. Умолкли птицы в листве ореха. Звеня шпорами, будто за ним гнались черти, вбежал старший сын Иона Котомана, Григоре:

— Где отец? — во всю мочь заорал он.

Испуганные слуги боязливо закивали в сторону каморы. Григоре распахнул дверь и ворвался внутрь. Увидев родителя, волнуемого химерами беспокойных сновидений, Григоре затопал ногами:

— Вставай скорее, батюшка!

— Напали татары? — пробормотал старик, с трудом переваливаясь на другой бок.

— При чем татары! Дело гораздо хуже!

— Волки?

Григоре не стал медлить. Зацепив двумя пальцами край одеяла, он отбросил его в самый угол, крича:

— Да проснись же ты, наконец, мне вовсе не до шуток!

Ион Котоман вскочил как ошпаренный:

— Это что