Костэкела поднялась и слабо махнула на юго-запад. Все обернулись в ту сторону, пытаясь разглядеть сплетение тропок под пологом зелени. Когда снова взглянули на раненого, его голова бессильно свесилась с колена Григоре. Бедняги не было уже среди живых.

Тогда выбрали самого старого, умного коня. Устроили в его седле усопшего, поставили на дорогу к Лапушне и велели осторожно идти к дому. Заботиться о покойнике было некогда. Когда утихомирят иных, чересчур горячих, когда расколотят им черепушки, смягчатся, может, душой и они, поставят в изголовья павших по свечке.

В яром сиянии летнего солнца всадники продолжали споро пробираться сквозь другие леса, пересекли другие равнины, поднимаясь и спускаясь с холма на холм.

Земля Молдовы с упорством дьшала под зноем того засушливого года. Осень выдалась холодной и сухой. Снег зимой выпал скудно. Едва его набрасывало чуть на поля, как тут же растапливало оттепелями, за которыми опять шли морозы. Весна тоже выдалась с причудами. Едва свершилось таинство цветения подснежников, как небеса потемнели, брюхатые тучи, казалось, вот-вот завесят землю пологами дождей. Но, промучавшись две недели, так и не нашли в себе силы одарить достаточной влагой сей заброшенный уголок вселенной. И, заложив за пояса полы, тучи убрались за горизонт; более они не возвращались. Крестьянам — ничего не поделаешь — пришлось сеять посуху. Взойдет, не взойдет — свое дело они сделали. Всходы получились редкими и слабыми. Скудным, значит, быть и урожаю — хлебам и пшену; пустовать, стало, быть, и житницам. С огорчением, устало глядел Ион Котоман на крестьян, трудившихся на виноградниках, пасших скот на лугах, собиравших в стога сено, хлопотавших на пасеках и пастушьих станах. Весь свой срок, сколько ему отпущено, человек добывает — пищу для тела и доброту для пропитания души. И тем живет. Прекращает добывать это — и оставляет сей мир. С этой мыслью Ион Котоман смягчился сердщем и вспомнил боярышню Настасию. Едва завидев дочь, заслышав ее голос, боярин чувствовал, как в нем растут и крепнут силы, как молодеет он душой. Насколько она была ему дорога, настолько и оставалась до сих пор хорошей дочерью. Порой она с такой любовью приникала к его груди, нашептывая такие нежные слова, что вызывала удивление и у него, и у боярыни Ангелины. Ни сам он, ни боярыня не могли на нее надышаться, неустанно баловали подарками — драгоценностями и нарядами. Готовили ей приданое, какого, по, изысканности и богатству, не бывало еще в молдавских пределах. Иногда боярин представлял себе дочь в сверкающем свадебном венце, в золотых и серебряных нитях брачного убора, окруженной сотнями гостей. И себя — горделиво выступающим, повелевающим челядью, откупоривающей все новые и новые бочки, угощающей народные толпы... И вот, нашелся наглец, осмелившийся ее похитить! Поймать его, растоптать, смешать с прахом!

Некоторое время спустя Григоре сказал:

— А мне-Али-ага знаком...

— Как это?! — вздрогнул старый боярин.

— Прошлым летом он провел три дня на моей усадьбе в Лапушне. Задержался по делам пыркэлабии. Выглядел человеком вполне достойным.

Ион Котоман скрипнул зубами:

— Достойным — язычник и вор?

Они пересекли низину, заросшую ивами. В конце ее сбились в кучу. Отряд уперся в болото со скошенным камышом. Все тропы обрывались здесь, в грязи и тине.

— Отсюда до змеиного царства, верно, рукой подать, — проворчал Ион Котоман. — Готовьте булавы, мои Фэт-Фрумосы!

— Не торопись, батюшка, — остановил его Григоре. — Не может не быть здесь какого-нибудь прохода.

И тут прибавил им бодрости громкий клич, донесшийся из-за зарослей. Кто-то размахивал над ними кушмой, зовя к себе. Смело пришпорили коней; голос принадлежал самому Михаилу Доминте, оставленному в этом месте Петрей, чтобы рассказать им, как идут дела, и указать дорогу. Забрали его с собой и снова щелкнули плетями...

Глядя вдаль, Григоре заметил:

— По-моему, батюшка, Али-ага учинил это из-за того, что был вынужден поспешить. Ежели события бы его не торопили, не подставил бы голову под топор.

— Значит, те слухи не напрасны?

— Не напрасны, отец.

— Ох-ох и ох, край наш бедный, склони ниже голову и терпи! А твоей милости, сын мой, от души советую: не лезь в дела чертовой политики. Обманчивы нынче времена, обманчивы и люди.

— Так-то оно так, батюшка. Но избавить Землю Молдавскую от поганского ига мы должны.

— Должны. Но как?

— Вчера в пыркэлабию примчался гонец с листом из столицы. Его высочество Думитрашку-воевода Кантемир, коего бояре земли нашей отуреченным почитали, собирает против поганых войско. Велел подниматься, становиться под стяги каждому молдаванину — боярину и слуге, мастеровому и простолюдину. Ибо двести лет страдает земля наша под игом османским. Час избавления от рабства настал.

— А осталась ли у его высочества воеводы Думитрашку хоть капля здравого смысла?

— Его-то милость учился грамоте у славных наставников.

— Турок-то не учениями бьется, а оружием. Поднимается со всею силой визирь — сотрет, одним пальцем сотрет Кантемира с лица земли.

— Его высочество призвал в помощь русских. Со своим начальником, с бригадиром Кропотом, они перешли уже границу. А вскорости к нам ждут самого царя Петра...

— Ну, это уже другое дело! — кивнул Ион Котоман.

А Григорий добавил:

— Мы с братом Петрей посоветовались и решили — просить у твоей милости благословения записаться в войско.

Тем временем перебрались через высохший ручей. Объехали почти безводный пруд, в котором ловили сетью рыбу несколько мальчишек. И вдруг почудилось, будто в ушах защекотало звуками рога. Остановившись, все напрягли слух. Звуки шли от лесочка, притулившегося под плешивым холмом. Кто-то подавал им знак. Верно что-то стряслось там с Петрей, и он просил помощи.

ГЛАВА 3,

в которой устроен большой костер для наказания виновных, хотя и это не помогло делу.

По редколесью ехали еще с полчаса. Странная тропа заставляла отряд петлять, как в погоне за лисицей, — то вверх, то вниз, то через яму, то вокруг кочки. В конце концов выехали на пригорок, откуда открывалась красивая местность. Позади оставались пространства с чахлыми, редкими деревьями. По склону ниже раскинулись худосочные пастбища с немногими — там и сям — кустами, — редкими пятнами тени. Под пятой долины между глинистыми осыпями извивалась заброшенная