Я благодарно и устало улыбнулся. Мне уже почти сорок. Меня окружало будущее мира, а я уже перешагивал черту, от которой предстояло идти — пусть и очень долго — вниз. Юноши и девушки. Я не хотел их молодых крепких тел. Я хотел нелепой и некрасивой Евы.

— Вы говорите как очень разочарованный человек, — сказала вдруг миниатюрная девушка в спортивном трико.

— Я бывший писатель, потому что сказал все, что должен был, и, должно быть, мне уже нечего сказать, раз я замолчал, — пожимал я плечами.

— И, как и всем исписавшимся русским, все, что мне остается, это лишь писать эссе о великих да критиковать их по мере сил, — улыбался я.

Им было не смешно, потому что с жадным любопытством французов к тому, что происходит за пределами Шестиугольника — страсть к путешествиям, открывшая нам Канаду и Африку, — они хотели знать лишь что-то забавное… освежающее… не очень глубокое. Новые пряности нужны французам. Думаю, Гоголя бы они приняли как интересного чужака из диковинной страны летающих пирогов и фольклорных новинок, разноцветных лент на женских головах и говорящих чертей. Мрачный русский Гоголь Санкт-Петербурга их бы уже не заинтересовал. Почему? Потому что у европейцев И ТАК уже есть европейские писатели.

— Трудно поверить русскому писателю, который говорит, что русские не… — начала было красотка.

— И правильно! Русским нельзя верить, — менял вдруг я направление, — ведь всякий русский — актер и живет в литературе, и потому надевает на себя маску. Со школы, а то и с рождения… Все, включая и меня.

— Надеюсь, вы понимаете, что я только что сказал, — говорил я, сразу же страхуясь, — потому что я не совсем понимаю.

Вежливые смешки, недоумение на лицах. Слишком много незнакомых имен для них. Сложно, все это чересчур сложно для иностранцев, думал я с досадой. Следовало понизить градус откровений, поговорить о чем-то проще. Двадцатилетним французам, жаждущим социальной справедливости — позже, усевшись в кресла отцов, они забудут о ней — хотелось поговорить о чем-то Насущном. Беженцы? Здравоохранение во Франции? Война в Сирии? Но какое значение это имело для меня? Ведь герои Толстого или Фаулза, в жизнь которых я вхожу каждый день, для меня куда более настоящие, чем, например, люди у костра, которых я вижу неделю и которых забуду спустя месяц, — говорил я, понимая, что мне вроде бы и остановиться следовало. Но я не мог. Взгляд Жан-Поля поощрял меня. Словно на религиозный диспут он меня звал. В результате закончил я, как и полагается битому жизнью ортодоксу, призывом к смирению.

— Нет никакого смысла пытаться изменить что-то в жизни, потому что воды реки, как их ни баламуть, вновь потекут, и потекут вовсе не вспять, — сказал я, пытаясь с досадой сформулировать отсутствие интереса к Текущей жизни и свою прошлую поглощенность литературой. — Артист живет в башне из черного дерева… — продолжил я, лихорадочно подыскивая сравнение, которое привлекло бы ко мне их ускользающее внимание, — ну, или, если угодно, в домике в Кербе. — И то, что происходит с ним самим, в разы важнее самых важных мировых новостей… всего этого медийного дерьма, — бросил я, отдуваясь.

…Я зря переживал. Молодежь, не обращая на меня внимания, уже галдела о какой-то забастовке в Париже. Говорили и о футболе. Я улыбнулся, поймав взгляд Жан-Поля, пожал плечами.

— Они не очень поняли да… Молодость! — бросил он мне поверх голов и треска костра.

— Должно быть, я слишком много иронизировал, — сказал я.

А раз так, понял, значит, и позиции мои чересчур слабы. Люди ведь шутят, чтобы в случае чего быстро сдать назад и сказать — это не всерьез. Боятся ответственности. Что же. Я пожал плечами еще раз, с благодарностью принял стакан вина от промелькнувшей мимо, как привидение, Катрин. Молодежь давно уже мешала перно с пивом. Бочком слез со стула, примостился на чьей-то кофте.

— Donc, — сказала вдруг Ева. — Vous voulez quitter lе champ de bataille[132].

— Oui, mais juste pour la raison qu’il n’y a pas la différance entre la victoire et lа défaite[133], — сказал я. — C’est drole, à propos, On parle français — mouvais français dans mon cas — comme les héros de Tolstoi[134].

Ева кротко улыбнулась, как всегда делала, если ей нечего было сказать.

— Mais en quoi le faire si vouz gagnez votre vie[135], — сказала она.

— Видите ли, я не писатель comme il faut[136], — сказал я, для меня это было лишь рефлексией, способом понять мир, привести себя в соответствие с… Просто способ жить… Увлечение, ставшее смыслом жизни.

— Но вы ведь зарабатывали достаточно, чтобы жить? — простодушно, как всегда это получается у французов, говорящих о финансах, спросила она.

— А oui, oui, tout à fait[137], — быстро и растерянно соврал я, пытаясь понять, что стояло за этим вопросом.

Неужели она пыталась понять, смогу ли я содержать нас? Волна радости и легкой тревоги охватила меня. Развязка так близка?.. Конец моим мучениям — таким страстным, таким тяжким, таким…

— …Сладким! — крикнул, хохоча, Жан-Поль.

Он уже стоял надо мной и лил вино из кувшина в стакан.

— Простите? — изумился я.

— Я говорю, вино от перно приобретет сладость, — пояснил Жан-Поль, протягивая стаканчик. — И хотя смешивают его обычно с пивом, я очень рекомендую этот удивительный пиренейский коктейль, вот уже тысячи лет способ…

— Все он врет, Владимир, — бросила на ходу Катрин, обносившая собравшихся закусками, — нет здесь ничего подобного!

— Кураж, Владимир! — крикнул от костра бородатый юнец в шортах и тельняшке.

— Русским не впервой мешать крепкое с вином, Владимир! — завопил другой, побывавший как-то, по его словам, в Москве.

— Allo, Владимир.

— À propos, Владимир.

— Mais Владимир…

Я спрятал лицо от этого «Владимир» — летящего в меня со всех сторон — шума и огней в стакан и выпил сладковатую жидкость, отдающую какими-то травами, горными и потому свежими, удивительно горькими и одновременно сладкими, пахучими, словно с другой планеты и невероятно здешними. Будто травой с пастбищ я закусил, вина выпив. Вино местное спустили по горным рекам, и дали пройти сквозь землю, поросшую ягодами, а потом собрали в колодцах и, отстояв на морозе в горах зимой, дали оттаять ручьями, а после собрали в бутылки.