Не хочу ли я кусочек торта? Она его только что испекла.

– С удовольствием, – ответил я.

Она указала на металлическую сушку над раковиной, где рядком стояли тарелки, и скомандовала:

– Выбирайте.

Я растерялся.

– Берите тарелку, – настойчиво повторила она, а затем объяснила, что коллекционирует тарелки – единичные экземпляры. И предлагает каждому гостю самому выбрать себе тарелку.

– Мы ведь не роботы, – заметила она. – Жизнь гораздо увлекательнее, когда у вас есть свое мнение.

[12]

Смелость – это качество, которое обычно ассоциируется с конфликтом. Мы чествуем солдат за храбрость и, как героев, чтим звезд спорта, бросающих вызов более сильному сопернику и одерживающих победу. Давид стал легендой, победив Голиафа.

Смельчаки показывают, на что они способны, только в чрезвычайных обстоятельствах. Они приложат чуть больше сил, чем все прочие, пойдут на риск, на который многие из нас не решатся, и первыми отважно ринутся на врага. На мой взгляд, высшая форма отваги – это героизм тех, кто рискует собственной жизнью ради спасения других людей.

Но есть и иной вид смелости…

Существует особый вид отваги, в основе которой лежит все та же личная уязвимость человека, хотя непосредственной угрозы его физическому существованию и нет. Я говорю о психологической отваге. Требуется немалое мужество, чтобы, когда никто не ждет, подняться во весь рост и, обращаясь к потенциально враждебной аудитории, громко сказать все, что думаешь и чувствуешь.

Именно такое мужество имела в виду легендарная законодательница моды Коко Шанель: «Самая большая смелость – это мыслить самостоятельно. Вслух».

Именно это и делают художники, добровольно подвергая себя опасности. Они обнажают перед нами душу: «Вот, смотрите!» – хотя сами совсем не уверены, что у них получилось создать нечто достойное нашего внимания. Как говорил Анри Матисс, «творчество требует смелости».

Никому не хочется оскандалиться перед друзьями, близкими и даже незнакомцами. В каждом из нас природой заложено стремление избегать подобных ситуаций. Мы с рождения склонны сомневаться в себе, особенно когда дело касается творчества. И даже если мы вполне уверены в своих силах или достаточно глупы, чтобы подставить плоды нашего творчества под огонь критики, нас удерживает сомнение. Наша врожденная стыдливость спасает нас от позора.

В эту минуту мы испытываем облегчение и даже радость. Вообще говоря, скромность – вполне достойное качество. Но в том, что касается творчества, оно не всегда уместно и порой смахивает на громоздкий диван, за которым удобно прятаться. Каким бы пугающим и неестественным нам это ни казалось, публичное выражение своих мыслей требует определенной дерзости, многими из нас принимаемой за самонадеянность и даже нахальство. Мы говорим себе: «Что это я о себе возомнил? Гения из себя строю? На свете полным-полно людей гораздо более талантливых, чем я. Куда я лезу?»

И пошло-поехало: даже если скромность и не блокирует полностью нашу креативность, то наверняка ее ограничивает. На самом деле мы просто трусим. Нам хочется поделиться с человечеством своими оригинальными идеями, но духу не хватает. Возможно, именно это имел в виду Аристотель, заметив: «Вы никогда ничего не добьетесь в этом мире без мужества».

И правда, чтобы творить, нужно рисковать. Нужно верить не только в себя, но и в человечество, в то, что мир будет к вам справедлив. Да, вас станут критиковать, а критика ранит, порой больно. Не исключено, что в ваш адрес раздастся дружный хор осуждения.

Чувство неприятия со стороны окружающих переживал едва ли не каждый новатор, так что считайте это обязательным этапом творчества. Известно, что в свое время группа «Битлз» не вызвала у публики никакого интереса. А сколько издательств категорически отвергли книги Дж. К. Роулинг? Разве это их остановило? Нет. Добавило им решимости? Конечно. Вспомним строки Вергилия: «Так восходят до звезд, о сияющий доблестью новой отрок»[13].

Полагаю, о чем-то подобном думал и тридцатидвухлетний итальянский мастер Микеланджело Буонарроти. Не исключено, что, когда он стоял на шатких деревянных лесах в центре Рима – города, где великий поэт за тысячу лет до рождения Микеланджело произнес эти мудрые слова, они звучали в голове художника.

Шел 1508 год. Микеланджело, блестящий художник, известный, однако, своим буйным нравом, был глубоко уязвлен: незадолго до того папа римский Юлий II, его всемогущий покровитель, отменил очень выгодный заказ: высечь из мрамора достойное понтифика надгробие. Обозленный Микеланджело немедленно покинул Рим и уехал домой, во Флоренцию.

Угрозами и лестью папа убедил его вернуться, но вскоре после приезда Микеланджело обнаружил, что атмосфера вокруг Святого престола сгустилась. Он не без основания заподозрил, что любимый архитектор папы Донато Браманте добивается его отстранения и уговаривает Юлия II взять на его место молодого выскочку, недавно появившегося в окружении папы. «Выскочку» звали Рафаэль.

Микеланджело надеялся, что ему вернут заказ на надгробие. Для него это была работа мечты, на выполнение которой даже такому искусному и опытному мастеру, как он, потребовалось бы не меньше двадцати лет. Иначе говоря, в начале XVI века тридцатилетний художник, получивший подобный заказ, был бы обеспечен работой практически до гробовой доски. Но судьба распорядилась иначе. Папа приготовил ему другое поручение, что только усилило подозрения Микеланджело насчет Браманте и Рафаэля, якобы строивших против него козни.

Сикст IV, дядя Юлия II, занимавший папский престол несколькими десятилетиями раньше, возвел в Риме великолепную капеллу. По традиции ее назвали в честь папы – Сикста IV. Но к тому времени, когда папой стал Юлий II, здание Сикстинской капеллы уже начало разрушаться и требовало серьезного ремонта. Больше всего пострадал сводчатый потолок высотой двадцать метров.