«Кровь родителей ваших…»

Кровь родителей ваших

У вас пред глазами

Зажигайте верёвки

Уезжайте в Париж

Называйте меня

Золотым иностранцем.

Я маэстро, я мэтр

У меня голова запоёт…

Мальчик

Андрюша, который выше

приходит домой и лежит

на мамином красном диване

и плачет, и стонет, дрожит

Ведь все, ведь они на работе

а он целый день подпоясан

бегал в старом и длинном пальто

как вдруг мимо прошёл никто.

И Андрюша уже взволновался

его Катя пнула ногой

и домой он тогда отправлялся

и упавший он был домой

На диване валяет газета

ей Андрюша теперь шелестит

А никто — он моется в ванной

и вода об него гудит.

Если выйдет, то красные губы

скажут ясно, велико, умно

«Хочешь, мальчик, я вечные шумы

подарю тебе всё равно.

Мальчик также железный цветочек

подарю, пока нету родителей».

У Андрюши весь ужас ушёл

Он спадает — с дивана на пол.

«Маньке четырнадцать лет…»

Маньке четырнадцать лет

и грудь её так велика

что лысый их Ванька — сосед

хватает её всякий раз.

У Мани — родителей два

но разум имеет один.

Другой же родитель — мать

всё время водочку пьёт

и Маня восьмого числа

в честь Дня Победы пила.

Её пригласили ребята

и ноги у неё стали ватные

когда же вернулась домой

отца её не было там

и лысый её Иван

схватил, потащил к себе

он жил один кое-как

он старый был холостяк.

Мать Маньки пьяна была

на вопли она не пришла

и Маня тогда под Иваном

лежа́, поддалась ему спья́на.

С тех пор этот лысый Иван

всё Маньке проходу не дал

она и сама к нему

порою идёт… «возьму»…

«рабочий Полубин жил сам…»

рабочий Полубин жил сам

Он деньги свои претворял

в большие книги себе

какие только найдёт

и то ему было, и то

и много проходит лет

Рабочий Полубин умел

все книги себе закупать.

Лежали они толпой

Входил он с работы один

и сразу книгу читал

Затем он уже засыпал

Рабочий завод покинуть

не будет он никогда.

Это его труды

ими он горды.

«Дело было. С моста в реку…»

Дело было. С моста в реку

кто-то кинулся тонуть…

и его не удержать

поздно. Даже не узнать…

шёл он, говорили, сам

проводил рукой по волосам

был он, говорят, в рабочем

в тощей руке узелочек

Узелочек он оставил

Развернули — там костюм

и записки клочок был.

«Я копил деньгу, копил

я себе костюм купил

а теперь не надо шить

надо мне на дне лежать

как хочу я, так и будет

пусть меня земля забудет».

Данный вопль его в записке

прочитали тоном близких

и вздохнули тяжело

Ах, ему не повезло.

Повезло тебе и мне

Вновь идём мы по стране

поуставшими ногами

с сапогами и туфлями

Летний жар на нас кусать

На работу надо быть.

«Орех расцвёл. Ему косматость…»

Орех расцвёл. Ему косматость

большие уши подаёт

и от ореха ароматность

к носам идёт.

Вошли и выпили ореха

какие люди, чьи года

какая сила человека

в землю легла и не смогла

и только тонкая иголка

дожить умеет и спасти

Да может, голове ребёнка

ещё успеет подвезти.

Все остальные важно сплыли

садилась муха на столы

кого красавицы любили

те и сейчас ещё милы.

«Пожарная часть озарилась…»

Пожарная часть озарилась

На озеро ехал дружок

Его что за счастье смутилось

и песни его голосок.

За синие груди, что в майке

отдал непочатую жизнь

Играл и любил непосредственно

её острогрудый сосок.

Катанье её возбудило

не мне отдалась, а ему

В кустах просидел, и меня убивало,

что шумно даётся ему.

Всегда ему слава и деньги

Теперь и она — всё к нему

притихла… лежит и его обнимает

За что только — я не пойму.

Когда возвращались с гулянки,

я стукнул её кирпичом

она тут упала сказала пропала

беременна я Петром

и с ясной улыбкою силы

она умерла в пыли

и месяц тогда золотисто

её осветил мне живот.

«Я запомнил в страстных линиях прекрасных…»

Я запомнил в страстных линиях прекрасных

плоскую свою и молодую жизнь

Нет, не я один и потопа́л, и плакал

возводил и грех, и в доблесть заходил…

Это всё потом, когда и стол сгниёт мой

а не то, что руки, руки будут пыль

Пожилой историк и красотка дева

скажут в моей жизни было чем играть.

Был он весь бурлящий, был он пережиток

времени того, когда искали царств и королевских ручек

Был он подлый тонко, так что до улыбки

до святого смеха, до виселицы в рост.

между кресел новых с старыми людьми

проклинал певал и громче всех

мой читатель поздний —