Но она не смела покориться своему чувству. У нее были обязательства по отношению к Эвимелеху. Покинуть юношу в беде, не объяснившись с ним, – она не могла. Это стало бы предательством. Соломон понимал, что сдерживает Суламифь, и придумал новую ложь. Он сказал ей, что Эвимелех был выпущен под тем предлогом, что навсегда покинет Иерусалим и его ближайшие окрестности. Выходило, Эвимелех ушел, даже не попрощавшись с возлюбленной, оставив позади их взаимные обещания и мечты. Значит, и Суламифь теперь была свободна.

И она отдалась своему чувству.

Соломону было неудобно теперь видеть Суламифь только здесь, среди людей, среди виноградников. Он хотел, чтобы она вошла в его дом. И он продолжал творить миф, строить жизнь, в которой было бы место ему и Суламифь, а дела и обязанности, многочисленные жены и наложницы – оставались бы в ином пространстве. Почему бы не испытать себя в роли счастливого возлюбленного, которого превозносят только благодаря его личным качествам? Почему бы не испить из чаши молодости и свежести, которую с избытком наполняла бы любовь Суламифь? И он создал для Суламифь дом – небольшая, но изящная и удобная постройка за пределами Иерусалима теперь служила убежищем для влюбленных.

Эвимелех медленно умирал в застенках. Братья с радостью приняли деньги – выкуп за Суламифь и за молчанье. Теперь, думал Соломон, ничего не может помешать их счастью.

Давным-давно, до того, как на этом месте появился нынешний дом, прежний хозяин разбил здесь обширный сад. Сделано это было необычайно искусно, с большим знанием особенностей того или иного растения, с трепетным уважением к земле. Создавалось впечатление, что кедры и сосны, соседствующие с миндальными кустами и оливковыми деревьями, разнообразные травы и цветущие заросли испокон веков росли здесь, чтобы услаждать своим изобилием и красотой воображение человека, поселившегося здесь, в удалении от города, в райском уединении.

Соломон и Суламифь любили забираться в какой-нибудь дальний угол сада и чувствовать себя там, словно в укромном, тенистом, шумящем на ветру и солнце шатре. Или в большой царской палате – с высоким ажурным потолком и нависающими над головой переходами и лестницами – из богато украшенных природой кедров, кипарисов и ширококронных инжирных деревьев.

– Скажи мне, любимый, где нынче твой приют, где отдыхаешь ты среди сонма пастухов и путников? Как найти мне тебя в полдневный час, когда в праздной тишине мое изгоряченное тело вдруг стало истекать истомой и лаской? – вопрошала Суламифь, глядя в глаза Соломона, возлежащего напротив.

– О красавица моя ненаглядная! Если забыла ты дорогу ко мне, ступай по следам коз и овец – они укажут дорогу ко мне. Иди на пение птиц, на журчание подземного потока – и ты придешь ко мне. Не царские покои, но божественный шатер найдешь ты вокруг меня. Ибо возлюбленная моя – не простолюдинка и не дочь царя – от бога ее нежность и прелесть, от бога ее ум и покорность, – так отвечал влюбленный Соломон, и между ними начинался разговор – плавный и мелодичный, словно песня, живой и трепетный, как молитва.

– А кто же твоя возлюбленная? – продолжала Суламифь.

– О, моя возлюбленная так прекрасна, что ни драгоценные ожерелья с капельками серебра и золотыми солнцами, ни тонкие заморские одежды – ничто не способно соперничать с ее красотой. Ее щеки – половинки граната, глаза – счастливые голубки. А кто твой возлюбленный, счастливая дева?

– О, мой возлюбленный для меня – ладанка с миррой, благоухающий нардом сосуд, соцветья жемчужно-белой лавсонии в роскошных виноградниках плодородной Иордан. Я его лилия посреди горького чертополоха и полыни, он – ароматная яблоня среди лесных деревьев. В его тени решила я остаться до конца дней своих, ибо сладок и желанен его плод. Его плод сочен и мясист, сок стекает с моих губ прямо на одежду, где проснулись мои груди и огонь обжигает живот.

– Как алый виссон – твои губы, возлюбленная моя! Как башня Давида – твоя шея слоновой кости. Твои груди – две маленькие лани, что среди лилий пасутся. Береги свое богатство, любимая.

– Напоите меня вином и вложите в уста мои медовые кусочки яблок и сладостей! Ибо когда его голова покоится на груди моей, а руки его обнимают меня – я прошу: не будите любви в юном теле до поры до времени. Ибо и горы сворачивают бурные потоки, бегущие с вершин. Так и любовь – сильна, словно смерть.

И люта, будто ненависть. И стрелы ее – стрелы огненные, наотмашь и насквозь разящие… Ибо любовь моя – до конца дней моих!

– Молод ли твой возлюбленный, красавица? Свежи ли ланиты его и сильны ли ноги?

– Возлюбленный мой – словно юный олень. Когда он стремится ко мне – он готов перепрыгнуть вечные горы и перескакать широкие холмы, чтобы в мгновении ока долететь до меня. Возлюбленный мой подобен ливанскому кедру: чем больше ему лет, тем великолепнее его стать. Его волосы и тело – бесценный лазурит, живот – пластина слоновой кости. А кто же она – подобная заре, что с неба взирает, подобная грозному видению, что посещает во сне?

– Это моя любимая! Она пленяет и сводит меня с ума! Теперь она знатная дева! Ее живот – чаша вина, или живительный оазис, или пшеничное поле, пахнущее семенем и возрождающееся из года в год. Я хочу собирать ее плоды! Но я буду ждать положенного срока, когда созреют жемчужины зерна. И тогда мы будем еще счастливее! А сейчас – напоите меня вином и вложите в уста мои освежающий бисер граната и лепестки горько-пряного имбиря!

Соломон был счастлив рядом с юной Суламифь. Рядом с ней он чувствовал себя полным сил и молодости, разума и поэзии. Отдохнувший от былых неприятностей, словно омывшись священной водой, он больше не казался себе порочным стареющим правителем, одиноким и чуждым людям, чьи помыслы чисты и безгрешны. Он словно переродился. Он опять поверил в свою звезду и заново научился надеяться на счастье обрести любовь и покой. Теперь, когда он был полон радости и света, он мог призвать к себе Офира: рассказать о своем великом переживании и поделиться своими открытиями, ибо сам убедился в том, как безгранична и бездонна душа человеческая. Еще вчера человек – растоптанный и отчаявшийся, сегодня – словно воскресший от гибели и отвергнувший скверну мира. Поистине, думал Соломон, каждый носит в себе свой мир. Пока мысли наши мрачны – жизнь удручает своими ужасами и дурными приметами. Когда душа напоена любовью – мир заботится о твоем счастье и благополучии.

Но Соломон забыл о том, как много врагов нажил он за прожитые долгие годы. Если увлечение царя занимало его вельмож ровно столько, сколько Соломон позволял говорить и думать об этом, то осмеянная и опозоренная Руфь долго и злобно ждала, как отомстить государю. Отомстить больно, чтобы нанести ему такую рану, которая бы не зажила никогда. И вот, казалось, жизнь сама подсказывала ей, что делать.

Жизнь, которая обошлась с ней так несладко. Обласканная Соломоном, находясь в привилегированном положении, Руфь пожелала продлить свои радостные дни и запечатлеть свой образ в памяти царя не только в качестве любовницы, но и как религиозная звезда: ее вера – как она ее видела – во многом могла бы прийтись по душе государю, потому что не возбраняла плотские утехи, поощряла культ обнаженного тела и культ соития. Но она просчиталась. Соломон не был в такой степени подвержен влиянию распущенных и желающих заполучить любым путем блага мира наложниц, как это показалось ей, ослепленной собственным успехом при дворе. Она, Руфь из Моава, посмела посягнуть на свободную волю Соломона. А впрочем… Это глупый старик расстроил все дело. Он возомнил себя пророком, явившись в ту ночь, когда горожане слились в религиозном экстазе. Если бы не он, как знать, где бы сейчас она была… Как знать…