На этом и завершается история этого места. Томас Бельведер провел в доме лето 1953-го. Существуют доказательства, что именно тогда он начал писать свою картину «Мрачное празднество». Последняя владелица, женщина по имени Нэнси Милон, скончалась в доме престарелых во Флориде в 58-м; у нее не было родственников, которые могли бы унаследовать дом, приходящий уже в то время в негодность. Историческое общество гугенотов хотело выкупить дом и передать его музею, но, по причинам мне неизвестным, этого не случилось. Дом разделили на десять квартир и сдали в аренду студентам колледжа. Это было в шестидесятых, так что, можешь себе представить, стены этого дома повидали немало. Когда мы с Джоан приехали в город, дом совсем пришел в упадок. Его содержание требовало непрерывных и значительных усилий, но, поскольку комнаты сдавались в аренду студентам, владельцы не сильно себя утруждали. Мы получили этот дом за бесценок; считай, что даром. Но за время ремонтных работ нам, однако, ни разу не попадалось ничего необычного: никаких потайных ходов, ни одного бетонированного скелета в стене, никаких индейских захоронений в подвале.

Странно, что тогда мы даже не подумали о Теде. По крайней мере я. Несмотря на мою неспособность оставить проклятие Роджера в прошлом, мне и в голову не пришло, что эта странная ночь могла случиться из-за того, что Роджер произнес: «Мы больше не одной крови».

* * *

После того, как мы оба пришли к мнению, что у нас не получится так быстро найти объяснение произошедшему, мы решили отправиться в постель. Оставаясь в гостиной, в окружении всего этого пространства, я ощущала себя ужасно беззащитной, уязвимой, как на ладони, и Роджер, уверена, тоже. В кровати, под одеялом и под боком у Роджера, легче не стало. Сон все не шел, и, пока я лежала, стараясь сосредоточиться на своих мыслях и храпе Роджера, меня окружал Дом. Не так, как в гостиной. Ощущение было, скорее, обычным – обычно необычным, в отличие от ужасающе необычного, – и это было похоже на ощущение, когда после ледяной стужи улицы тебя встречает жар комнаты. Тогда я знала лишь то, что это ощущение – начальная точка отсчета шкалы, которая доходила до бог знает каких значений. По меньшей мере, до тревоги – страшной тревоги – и, вероятно, выходящих за ее пределы чувств. Я не надеялась, что смогу уснуть до рассвета, что усну вообще, но, пока лежала, ощущая сгустившийся вокруг меня Дом, я, по-видимому, начала погружаться в его пучину, а затем наступило утро.

Знаешь, что самое невероятное во всем этом? Следующим утром, когда мы проснулись, я была… Не сказать, что счастлива. Больше всего я чувствовала облегчение. Я долгое время… Беспокоилась, так сказать, за свое психическое здоровье. Попробуй рассказать врачам о том, что видишь настолько реальные видения, что можешь в них перемещаться, и сразу же в диагнозе получишь какой-нибудь психоз. Или опухоль мозга. Но тогда… Тогда все случилось снова, но не со мной одной. Да, знаю, мои видения и видения Роджера отличались, но ты понимаешь, о чем я. Как бы меня ни тревожила перспектива того, что все произошедшее могло оказаться реальностью, мысль о том, что мои опасения касательно душевного состояния не подтвердились, утешала.

В последующие дни Роджер рылся в архивах, пытаясь найти какие-нибудь зацепки в деле о нашей Общей Странности. А мне надо было закончить вести летние курсы. Поиски, если можно так выразиться, не увенчались успехом, и вся найденная информация была несущественной. Согласно колонке происшествий в газете «Гугенот Трампет», – по сути, приукрашенная колонка светской хроники, которая, на удивление, просуществовала довольно долгое время (бо́льшую часть девятнадцатого века), – пара рабочих, нанятых Родериком Сирсом для расширения дома до его нынешних размеров, имели «таинственное происхождение», в связи с тем, что, как писал журналист, демонстрировали «странные манеры и обычаи». В чем заключались эти странные манеры и обычаи, журналист уточнять не стал, но описание было похоже на попытку скучающего писателя вдохнуть жизнь в свой в целом скучный репортаж, апеллируя к американской ксенофобии. Из чистого любопытства я постаралась узнать, что это были за люди, какой частью дома они занимались, но мы ничего не смогли найти. Должно быть, журналист их выдумал.

Вторую предположительную зацепку Роджер обнаружил в одном из писем Томаса Бельведера. Через два года после проведенного в доме лета Бельведер упоминает испытанные «необычные» ощущения. Он не стал вдаваться в подробности относительно характера этих ощущений – хотя добавил, что они «явно способствовали вдохновению определенного рода», – ни в этом письме, ни в каком-либо другом. Роджер дошел даже до того, что позвонил заведующей специальным хранилищем в Стэнфорде, в котором находились письма Бельведера, и попросил ее их просмотреть. Что она и сделала, но результат был тем же. К этому времени мои студенты получили последние оценки, и я присоединилась к Роджеру, занявшемуся картинами Бельведера, особенно его серией «Мрачное празднество», которую тот начал писать еще в Доме и завершил вскоре после того, как съехал. Ты видел их? Я никогда не была фанатом Бельведера – какой-то псевдо-Джексон Поллок, – но я изучила его четыре картины вдоль и поперек, будто потолок Сикстинской капеллы. Нравиться они от этого мне больше не стали, но одна из них, вторая, привлекла мое внимание. На фоне – черные и ярко-синие квадраты, расставленные на подобии шахматной доски. Поверх них Бельведер поместил силуэт дома, нарисованный множеством волнистых белых и желтых линий. Внутри, если так можно выразиться, находились всякого рода завитки и петли темно-зеленого и фиолетового цвета. Бельведер расположил фон, шахматную доску, таким образом, что клетки встают на места окон. Очертания дома на картине не совпадали с нашим Домом. Один угол отсутствовал, другой был лишний, поэтому неудивительно, что никто не смог установить связь между картиной и Домом, – никто, я проверяла, – но это был тот самый дом. Глядя на раскрытые страницы библиотечной книги по Бельведеру, я ни на секунду не сомневалась, что это мой Дом. Неровные очертания, отсутствие углов и окон или их присутствие там, где их быть не должно, – я ощущала Дом совсем не таким, но они были очень похожи. Надеюсь, ты понял, о чем я. После того, как я полтора дня потратила на исследования этой картины, рассматривая ее, пока она не отпечаталась в моем мозгу, я пребывала в полной уверенности, что Томас Бельведер столкнулся с переживаниями, подобными нашим. Аналогичными.

Конечно, поскольку у меня не было ничего, кроме картины и строчки из письма, мое убеждение было совершенно бесполезным. Я написала электронное письмо биографу Бельведера в надежде, что она сможет предоставить мне какую-либо информацию. Может, существовало какое-то письмо, которого не было в архиве, или он что-то упоминал в интервью. Безрезультатно. Я дошла до того, что написала вдове Бельведера. Она все еще жива, ей девяносто четыре года, и живет она в Провинстауне. Ответ пришел незамедлительно. В нем, однако, сообщалось, что больше она не отвечает на вопросы о своем покойном муже, и по любым вопросам мне стоит обращаться к его биографу.

Вот так я нашла достаточно убедительное доказательство того, что, по крайней мере, еще один человек был свидетелем странных явлений, происходящих в доме, но ничего не могла с этим поделать. Из биографии я распечатала фотографию Томаса и Виолы Бельведер. Она была небольшой, стандартного размера. В первые дни своего расследования я приклеила ее к экрану компьютера на скотч. А затем все чаще и чаще, вместо того, чтобы посвятить свое время отрабатыванию обнаруженных зацепок, я подолгу смотрела на снимок, будто ответ, который я искала, содержался в его черно-белых глубинах. Фото было сделано весной 1955-го, через год после летнего пребывания Бельведера в Доме. Он и Виола были на приеме в Принстоне. Не знаю, видел ли ты Бельведера. Он был среднего роста, худощавый, с назревающей тучностью, проявляющейся в растягивающем рубашку животе, который остальное тело пыталось догнать. Большую часть своей жизни он носил длинные, чуть подкрученные вверх усы и короткую стрижку. Не самое благовидное сочетание, по моему мнению, но, кажется, этим он пытался добавить изюминки своему в остальном непримечательному лицу. Виола, однако, притягивала взгляд. У нее были сильные черты лица: темные глаза, римский нос, полные губы, острый подбородок. По отдельности любая часть ее лица была бы чрезмерной; но вместе они уравновешивали друг друга. Она была старше своего мужа на десять лет; но он был одет в темный костюм с узким галстуком, который, казалось, неспешно душил его, а на ней было черно-белое платье, взятое, казалось, прямо из гримерки «Шоу Дика Ван Дайка», и по этому снимку можно было предположить, что между ними был едва ли год разницы.