* * *

К концу двух недель беспрерывных исследований стало совершенно ясно, что тайны Томаса Бельведера останутся неразгаданными. Я продержалась еще один день, заканчивая читать оставшиеся статьи и забивая в интернет пришедшие в голову идеи, но, по большей части, я просто не желала так рано сдаваться. Уже к концу первой недели стало понятно, что ничего нового мы так и не узнаем. Но продолжали тешить себя надеждой: а вдруг где-нибудь в этих книгах и статьях содержится подсказка, и только мы сможем ее найти? Признак настоящего ученого, верно?

В своих поисках этих несуществующих подсказок я упустила очевидные симптомы ухудшения состояния Роджера. Пока я читала последнюю распечатанную статью – статья Харлоу о Бельведере и рассказе Г. П. Лавкрафта «Грёзы в ведьмовском доме», – пока я возвращала стопки книг в библиотеки университета штата Нью-Йорк и университета Пенроуз, выбираясь, наконец-то, из дома, состояние Роджера становилось все хуже и хуже. Он больше не готовил. Он привозил завтрак из закусочных, а обед и ужин заказывал на дом из китайских и итальянских ресторанов. Как только еду доставляли, он уносил свою порцию в кабинет, по пути стуча в дверь библиотеки и объявляя блюда, ожидающие меня на кухне. Он перестал регулярно бегать и ходить. Из комнаты он выходил только в уборную, за едой и в спальню, куда он не возвращался до самого раннего утра. Когда я просыпалась, он был уже в своем кабинете. Однажды он вовсе не пришел: либо ночевал наверху, либо проработал до самого утра. Я старалась не делать поспешных выводов – так я себя успокаивала, – может, ему пришла в голову какая-то гениальная идея. Но все, что я делала, – это оттягивала неизбежное. Я боялась, что может случиться, если я потребую у Роджера объяснений. Я боялась, что ему понадобится серьезная психиатрическая помощь, и не имела ни малейшего понятия, как убедить его обратиться за ней, или, если он откажется, обеспечить ее оказание. Среди трудностей, с которыми, как я думала, могу столкнуться, когда мы сошлись с Роджером, не значилась потеря рассудка, и смириться с этой мыслью было тяжело. Как же это в духе девятнадцатого века. Правда, обычно сумасшедшей была женщина, и жила она где-нибудь наверху. Безумная на чердаке, верно? Если же из ума выживал мужчина… Что ж, ему чердака не доставалось.

Когда Роджер показал мне, чем занимался в своем кабинете, лучше не стало. В день, когда я вернула последнюю книгу по Бельведеру в библиотеку и отложила все свои записи на будущее, он попросил меня подняться к нему на третий этаж. Я сидела на кухне, доедая свой поздний завтрак, листая последний номер журнала «Нью-Йоркер». Роджер только вышел из душа – волосы были еще влажными, – и на нем были чистые джинсы и сине-оранжевая толстовка с эмблемой университета.

– В чем дело? – уточнила я.

– Обсудим, когда ты придешь в кабинет, – ответил он, и прежде, чем я успела поинтересоваться, почему мы не можем поговорить на кухне, пока я доедаю оставшуюся половину омлета, ушел. Я услышала, как заскрипела лестница.

Должно быть, я просидела за столом еще минут пять или десять. Я хотела доесть свой завтрак, и не была уверена, что хочу подняться в кабинет Роджера. Напряженность исходила от него словно жар от лампы в солярии. Я не боялась, что он накинется на меня, или что-то в этом роде. Я хорошо его знала, и Роджер был совсем не таким, и, в любом случае, я столько раз уделывала его в армрестлинге, что если бы дело дошло до драки, то с легкостью надрала бы ему задницу. Но тогда… Ни с того ни с сего, его кабинет стал… Олицетворением всего того, чем занимался Роджер всю неделю, и я не могла решить, хочу ли я знать, чем именно. Помыв и вытерев посуду, я стала смотреть в окно кухни. По Фаундерс-стрит шла женщина с ребенком, с такой спортивной коляской с большими колесами. На ней был темно-бордовый спортивный костюм и белые кроссовки; волосы были убраны за темно-бордовую и белую повязку. Она была на приличном расстоянии, так что сказать наверняка я не могла, но, кажется, она была моего возраста. Ребенка я не видела. Я опустила голову и поняла, что, сама того не осознавая, положила руки на живот. Женщина с коляской прошла мимо Нидерландской реформатской церкви, а затем повернула на дорогу, ведущую к дому Эдди и Харлоу. Как только она скрылась из виду, я покинула кухню и начала взбираться по лестнице.

По пути на третий этаж, вдоль стен, выкрашенных Роджером и его студентами в бледно-желтый, мимо фотографий Теда, которые я развесила, мимо зеркала на лестничном пролете между вторым и третьим этажом, я явственно ощущала, в каком месте Дом… сгущался. Стоило мне ударить по нему молотком, я бы обнаружила не доски, провода и трубы, а темноту, проход неизвестно куда. На мгновение мне показалось, словно что-то прижалось к другой стороне стены, вслушиваясь, как я прохожу мимо. В памяти всплыло лицо Роджера, такое же огромное, как то, которое я увидела в тот день в своей квартире, и в моем воображении кровь с физиономий стекала на штукатурку. Дом, который мне впервые привиделся тогда, когда у меня случился выкидыш, казался мне теперь не символом, а… Не знаю, может, диаграммой.

За прикрытой дверью кабинета Роджера я остановилась, прочистила горло и позвала:

– Роджер?

– Заходи, – отозвался он.

Я толкнула дверь. Роджер стоял в паре шагов от меня, опустив голову и сцепив руки за спиной. Должно быть, он какое-то время держал эту позу, поскольку я не слышала никакого движения, пока поднималась. Вероятно, последние десять минут он так и стоял. «Что за сцена», – подумала я, хотя Роджер никогда не упускал шанс устроить представление. Они доставляли ему удовольствие. Я была так обеспокоена его положением, что мне потребовалась минута, чтобы понять, во что превратился его кабинет.

Он был небольшой. Наша спальня была раза в два больше, а гостиная – в четыре или пять. Когда мы переехали, он обустроил его в точности каким он был до отъезда; его кабинет никогда не был пустым. Справа, прямо у входа, стоял довольно скромный письменный стол с компьютером. В середине комнаты находился большой, тяжелый дубовый стол, на котором он раскладывал материалы, необходимые для его начинаний. У этого стола был свой стул – память о старой кухне, – который скрипел и шатался, грозясь развалиться каждый раз, как кто-либо на него садился. Он любил усаживаться за этот стол и делать обширные заметки – их, скорее, можно называть черновиками. Слева стоял диван, на котором Роджер мог сидеть и читать. Диван можно было разложить, и на нем… А, эту часть истории ты уже слышал. Все пространство от пола до потолка занимали книжные шкафы, большая часть которых была заполнена книгами о Диккенсе, собранными Роджером за всю его жизнь, включая первые издания почти всех романов. Окно прямо напротив двери выходило на заднюю лужайку. Пустого места было не найти. Над столом Роджер повесил огромную доску, на которую крепил фотографии и открытки, на большей части которых был изображен Диккенс и его друзья. На книжные полки он прикрепил скотчем несколько плакатов и листовок, так или иначе связанных с ним самим: проведенные лекции, выступления с докладами на конференциях, опубликованные книги. Полагаю, он имел право на каплю тщеславия.

Но все изменилось. Все оставалось на своих местах – на первый взгляд, – но каждый свободный сантиметр кабинета был завешан картами. Я сразу же узнала место. А как иначе? За последние годы мы столько раз видели полуовал Афганистана по новостям и в газетах, что наизусть выучили его форму. Слева от окна висела громадная карта, полностью скрывавшая за собой книжный шкаф, к которому была приклеена. Она была похожа на карту из специального выпуска «Нэшнл Джеографик» и показывала не только местность и поселения, но и места всех американских сражений в недавней войне. Территория была окрашена в серо-бурый, границы очерчены белым и, вокруг него, желтым. Страны вокруг были пустыми, белыми пятнами. Роджер что-то написал на карте. Мне не удалось рассмотреть с порога, но я видела, что записи сгрудились у Кабула, который он обвел черным маркером. Нет, не кругом, – спиралью, конец которой спускался в город.