Казалось, долгое время дом пребывал в переходном состоянии: комнаты были переполнены неразобранными коробками, купленная мебель загромождала коридоры, тряпки и банки с краской кочевали из одной комнаты в другую, с этажа на этаж. На ночь мы возвращались в квартиру и спали на кровати, которую взяли с собой в дом, когда в последний раз закрыли за собой квартирную дверь. Можно было бы купить и новую – возможно, так и стоило бы сделать, раз уж мы начинали жизнь с чистого листа, – но слишком много воспоминаний было связано с ней. Я купила ее, когда только переехала в квартиру. Двухспальная, едва помещавшаяся в комнату, но она была символом моей свободы, понимаешь? Мы с Роджером спали в ней, когда он ночевал у меня. На ней мы зачали ребенка. И когда взяли ее с собой – это тоже был своего рода символ. Я думала, что этим мы покажем, что наша совместная жизнь продолжается на новом месте. Как будто пересаживаешь любимый куст роз.

А затем, почти в одночасье, дом завершил свою метаморфозу. Шкафы и серванты еще пустовали, мягкое кресло и телевизор с большим экраном еще не доставили, но дом пересек точку невозврата. Он уже не выглядел так, словно по нему пронеслась шайка буйных детей, уничтожая свитое Джоан гнездышко. Дом стал чем-то большим. Все принятые мною решения обрели единую форму, и из монумента состоятельности старой аристократии, напоминавшего о былых временах – конечно же, самым что ни на есть незаметным образом, – Дом Бельведера превратился в уютное место, в котором можно было расслабиться. Между фасадом и внутренним интерьером все еще существовал разительный контраст, приводивший в изумление всякого, кто навещал нас, и я не знала, как его смягчить – и стоит ли, – но особо по этому поводу не переживала.

Самый яркий контраст, который больше всего беспокоил меня, являло то, как выглядел дом и как ощущался. Все еще ощущался. Мое осознание пространства, ощущение на самых кончиках нервных окончаний, – Роджеру стоило провести рукой по стене, как мою кожу начинало покалывать, – продолжалось. Я останавливалась на втором этаже в коридоре, где утренний свет отскакивал от недавно уложенного деревянного пола и падал на стены кремового цвета, и чувствовала вкус солнечного цвета на деревянной поверхности, на штукатурке. В один из дней разразилась гроза, и я чувствовала, как дождь барабанит по крыше и стенам, как будто самый огромный душ на свете включили на полный напор. Все это было странно, но едва ли неприятно. А вот от чего меня бросало в дрожь, так это от ощущения, что в доме крылось нечто большее, чем казалось на первый взгляд.

Я останавливалась в разных уголках дома в полной уверенности, что совсем не помню двери, мимо которой только что прошла, но когда оборачивалась, то никакой двери не было и в помине. И уверенность в том, что там должна была быть дверь – что я вообще ее видела, – постепенно улетучивалась. Я сделала все, что в моих силах, чтобы отвоевать свое право на уборку, – Роджер хотел кого-нибудь нанять, но я все еще была убежденной социалисткой и с отвращением отказалась от этой идеи – и точно могу сказать, что всегда заканчивала с ощущением, что перемыла намного больше окон, чем было в кухне или гостиной. Я старалась вести подсчеты, но всегда сбивалась на полпути. Все это было странно, но не настолько, чтобы я сказала об этом Роджеру. Нет, наверное, так: странно, но не настолько, чтобы я не могла предугадать его ответ.

* * *

В доме была только одна комната, которую Роджер запретил мне менять. Ты уже догадался – комната Теда. Не та, что на третьем этаже, в которую он переехал, когда стал подростком. Нет, Роджер был только рад превратить ее в «комнату для гостей тире рабочий кабинет». Статусом неприкосновенности он наградил комнату, в которой Тед провел первые годы и раннее детство. Я, конечно, все понимала – если уж на то пошло, я не смогла расстаться со старой кроватью, – но появившееся на лице Роджера выражение, когда я предложила поставить в комнате Теда велотренажер, который он давно хотел купить, стало первым намеком на истинную причину, по которой Роджер так стремился вернуться в Дом Бельведера. По прошествии нескольких недель, когда Роджер вошел в гостиную и вручил мне коробку с фотографиями Теда, сделанными еще в армии, и поинтересовался, найдется ли где-нибудь для них место, я вспомнила, как сузились его глаза и как сжались его губы, когда я предложила изменить – хотя он, наверное, сказал бы «разрушить» – детскую комнату Теда.

После того, как Роджер вернулся к себе в комнату, я долго разглядывала фотографии. Там были официальные портреты: обрезанные по грудь фото пристально смотрящего в камеру Теда в форме на фоне флага. Я уверена, что видела эти фото – или похожие – во время предыдущих визитов в дом. Если и видела, то не обратила особого внимания, а Роджер никогда намеренно их не показывал. И лишь одну фотографию он хранил и лелеял – Тед в форме младшей баскетбольной лиги. Она стояла на его книжном шкафу в университетском кабинете. В бумажнике у него лежала парочка потрепанных и выцветших детских фотографий, но этим, насколько мне было известно, все и ограничивалось. Когда он переехал ко мне, то не взял с собой ни одной и ничего не поставил в свой кабинет. А все эти фотографии… Всего пара десятков. Четыре официальных портрета – четыре этапа карьеры Теда, каждый из них в рамке, и восемнадцать или двадцать фотографий поменьше: случайные снимки Теда и его друзей, его тренировок, фото на фоне «Хаммера» и вертолета, также вставленные в рамки. Роджер обернул каждую рамку полиэтиленовым пакетом и закрепил скотчем, а затем сложил в тяжелую картонную коробку и плотно обернул скотчем и ее. Прежде, чем отнести мне коробку, он разрезал ее макетным ножом, но не стал доставать фотографии из пластиковых коконов. Я бережно распечатывала их, поддевая кусочек скотча с одной стороны и просовывая под него большой палец, чтобы осторожно отклеить остальную часть. Сняв скотч, я разворачивала пакет, и извлекала фотографию. На распаковку содержимого коробки мне потребовалось полтора часа. Если бы не потребность в затейливо-тщательной распаковке, то расправилась бы со всем делом за пять минут, но я, подобно археологу, раскапывала древние воспоминания моего мужа, и ситуация требовала соблюдения определенного ритуала.

Закончив с последней фотографией, я разложила их на полу в гостиной. Передо мной выстроилась стенография жизни Теда. Фото в верхнем левом углу было сделано сразу после того, как Тед заступил на службу. Лицо выдает в нем восемнадцатилетнего парнишку: кожа, находящаяся на последней стадии борьбы с акне, поджатые в попытках казаться серьезным губы, широкие распахнутые глаза, будто Тед не мог поверить, что он, черт возьми, и правда был в армии. Форма… Она была ему как раз, и все же чуть великовата, понимаешь? Если перевести взгляд на второй портрет – в верхнем правом углу, – на нем форма уже сидела как влитая. Кожа чище, в изгибе губ читается спокойствие, а глаза словно говорят: «Да, Тед, ты служишь в армии». Однако лицо еще не потеряло юношеских очертаний. Оно было длинное, узкое, еще не округлившееся, как на третьем фото в нижнем левом углу. По сравнению с другими, между вторым и третьим фото прослеживалась самая существенная разница. Со второй фотографии смотрел ребенок. Конечно, можно проявить тактичность и назвать его молодым человеком, но было видно, что те изменения, после которых становятся взрослыми, еще не произошли с Тедом. На третьем фото он предстает мужчиной. Чистая, загорелая кожа. Уверенно расслабленные губы. Взгляд – сдержанный, веки чуть опущены, будто он что-то скрывает. Возможно, тогда он вступил в Силы специального назначения, а может, у него были первые серьезные отношения. По словам Джина Ортиза, у Теда был долгий и мучительный роман с женщиной, которая работала в городе. Кажется, она была учительницей. И замужем. Представляешь? Может, поэтому он был так зол на Роджера.