– Что же ты там увидела?

– Бетономешалку, которая почему-то работала ночью. Я опешила. Кому еще взбрело в голову укладывать бетон в три часа ночи, да еще в собачий холод?! Я почувствовала, что рядом кто-то есть, и вздрогнула. А когда оглянулась, увидела Ахмеда Газуани, рабочего из конторы Франсиса Бьянкардини. Он глядел на меня испуганными глазами, так же как я на него. Я закричала и пустилась наутек – скорее бы закрыться у себя в комнате, тем более что мне было совершенно ясно: этой ночью я стала свидетельницей чего-то такого, чего не должна была видеть.

– Как ты догадалась, что Ахмед собирался замуровать труп Алексиса Клемана?

– А я ни о чем не догадывалась – Ахмед сам мне признался… почти через двадцать пять лет…

– С какой еще стати?

Фанни развернулась и показала на здание у себя за спиной.

– В прошлом году его привезли в больницу с раком желудка и положили на втором этаже. Он не был непосредственно моим пациентом, но иногда я встречала его вечером, когда уходила с работы. В 1979 году мой отец работал с ним на строительстве торгового порта в Ницце, и связи у них сохранились. Ахмед знал, что его болезнь зашла слишком далеко. Так вот, перед смертью ему захотелось облегчить душу, и он мне все рассказал. В точности, как ты.

Я испугался не на шутку.

– Если он признался тебе, значит, мог рассказать и кому другому. Помнишь, кто его навещал?

– Никто, точно. Его совсем никто не навещал – он даже жаловался. У него было только одно желание: вернуться к себе в Бизерту.

И тут я вспомнил, как Максим мне сказал: Ахмед умер у себя на родине.

– Что он, должно быть, и сделал, – предположил я. – Он вышел из больницы и подался в Тунис…

– …где через несколько недель умер.

И снова у Фанни в кармане зазвонило вызывное устройство, нарушив тишину на безлюдной автостоянке.

– На этот раз мне действительно пора за работу.

– Да, конечно, ступай.

– Свяжись со мной, как только поговоришь с отцом.

Я кивнул и отправился на автостоянку для посетителей. Подойдя к своей машине, я невольно оглянулся назад. Я прошел метров двадцать, а Фанни даже не шелохнулась и все это время провожала меня взглядом. Глядя на нее против света, я заметил, что ее белокурые пряди сверкают, точно нити накала волшебной лампы. Черты ее лица было не разглядеть, как нельзя было определить и ее возраст.

На мгновение-другое в моей памяти возник образ Фанни, какой она была тогда, летом «Голубой бездны». Когда я сам был «не таким, как все мальчишки».

А тем единственным Тома Дегале, который мне нравился.

1

Своими извилистыми дорогами, оливковыми рощами и ровными изгородями район Констанс всегда напоминал мне арабески – причудливые джазовые импровизации. Изящные украшения, повторяясь за каждым поворотом, тем не менее выглядели все богаче и как бы перекликались меж собой, сплетаясь в беспечные пасторальные переливы.

Дорога Сюкетт, где жили мои родители, была обязана своим названием провансальскому слову, означающему бугор или, в более общем смысле, любую возвышенность. Когда-то на этом холме, возвышающемся восточнее Антиба, располагался замок Констанс с прилегающими к нему обширными земельными угодьями. Со временем в замке разместилась клиника, а затем ее отдали под доходный дом. Близлежащие угодья разбили на отдельные земельные участки с виллами. Мои отец с матерью, как и родители Максима, обосновались здесь вскоре после моего рождения, когда современная магистраль представляла собой всего лишь узкую дорожку, пролегающую сквозь густую растительность и практически безлюдную. Помню, например, как мы с братом учились здесь кататься на велосипеде, а местные жители по выходным здесь же играли в шары. Сегодня дорогу расширили, и движение по ней стало довольно плотным. Понятно, ее нельзя было сравнивать с национальным шоссе номер 7, хотя что-то общее между ними, конечно же, было.

Подъехав к дому номер 74 по адресу Вилла-Виолетт, я опустил стекло и погудел, объявляя о своем прибытии. Мне никто не ответил, но через мгновение открылись электрические ворота. Я включил скорость и вырулил на узенькую бетонную подъездную дорожку, которая, петляя, вела к дому моего детства.

Верный марке «Ауди», отец оставил свой «Универсал А4» у самых ворот. Таким образом, он мог ускользнуть из дома никем не замеченный (в этом был весь Ришар Дегале). Я припарковался чуть поодаль, на гравийной площадке рядом с «Мерседесом Родстером», принадлежавшим, должно быть, матери.

Я немного прошелся по солнышку, пытаясь собраться с мыслями и обдумать, чем бы здесь заняться: ведь до вечера было еще далеко. Дом стоял на вершине холма, и меня всякий раз завораживал открывавшийся отсюда вид: долговязые пальмы, чистое небо, море и неоглядный горизонт. Ослепленный солнечным светом, я приложил руку козырьком к глазам и, повернув голову, заметил мать: она стояла под сенью веранды, скрестив руки, и ждала меня.

Я не виделся с ней почти два года. И, пока поднимался ей навстречу по ступеням лестницы под ее пристальным взором, тоже приглядывался к ней. В ее присутствии я всегда немного робел. И все же с матерью мое детство было безоблачным и счастливым, хотя в пору моей юности и в более зрелом возрасте мы с ней понемногу отдалялись друг от друга. Аннабель Дегале, урожденная Аннабелла Антониоли, обладала холодной красотой. Она принадлежала к числу так называемых хичкоковских блондинок, хотя ей откровенно недоставало яркости Грейс Келли[99] и воображения Эвы Мари Сейнт[100]. При этом чисто физически, с какой стороны ни глянь, она была под стать моему отцу. Она носила брюки современного покроя в комплекте с куртками. Ее белокурые волосы почти целиком обрели серебристый оттенок, хотя пока еще не поседели. С тех пор как мы виделись последний раз, она немного постарела. Несмотря на то что, как мне показалось, ее осанка утратила былое величие, она по-прежнему выглядела лет на десять моложе своего возраста.

– Привет, мама!

– Здравствуй, Тома!

Пожалуй, еще никогда ее холодный взгляд не был таким ясным и острым. Я никогда не осмеливался ее обнять. Мне всегда казалось, что она отпрянет от меня. И в этот раз я решил даже не рисковать.

Австриячка. Так, помнится, ее дразнили в школе – еще в детстве, в Италии. Семейная история Аннабель была непростая – пожалуй, только этим и можно было оправдать ее холодность. Во время войны моего деда, Анджело Антониоли, – он был из пьемонтских крестьян – силой загнали в итальянский экспедиционный корпус. С лета 1941 года по зиму 1943-го двести тридцать тысяч солдат с Полуострова[101] развернулись во всю линию Восточного фронта: от Одессы до берегов Дона и Сталинграда. Больше половины из них не вернулись домой. В том числе и Анджело, который попал в плен к русским во время Острогожско-Россошанской наступательной операции. Его отправили в лагерь для военнопленных, и по дороге в ГУЛАГ он отдал богу душу. Сын солнечной Северной Италии, он замерз насмерть посреди ледяной русской степи, пав жертвой чужой войны. А тут еще, на беду семейства Антониоли, пока он проливал кровь на чужбине, его жена оказалась в интересном положении, что иначе как супружеской неверностью объяснить было невозможно. Моя мать, будучи плодом запретной любви моей бабки и австрийского сезонного работника, родилась в ореоле скандала. В результате столь тонкого хитросплетения судьбы она не только получила своего рода боевое крещение, но и унаследовала редкую силу и бесчувственность. Мне всегда казалось, что по-настоящему ее ничто не трогает и не волнует. Таким образом, она являла собой полную противоположность моей чувствительной натуре.