– Боюсь, что это оружие появилось впервые гораздо раньше, чем вы считали, – вставил задумчиво Эктавиан. – Первым таким мечом владел ещё Катарас. В день Великой Битвы он смертельно ранил им Великого князя Элирана. Рана казалось не столь уж серьёзной, но вся магия эльфов, и даже любовь княгини Лаяны не смогли одержать верх над леденящим ядом чародейского меча. Возможно, дело было не только в его злобных чарах, но и металле, из которого выковали меч Катараса.

– Возможно, – согласилась Сазарэль. – Но теперь люди используют подобное оружие в несколько иных целях: непросто убить наверняка, а заставить страдать. Люди желают не просто изгнать эльфов со своей земли, они хотят изничтожить нас. Чтобы мы и за Море не могли уйти, а то, кто знает – вдруг найдём способ вернуться. Они делают специальные ошейники или браслеты из такого железа, надевают на смертельно раненную жертву и оставляют гнить заживо. Эльф растаять за Море не может, но и жизнь из него с каждой каплей крови уходит. Вот и получается, что тело умирает, а душе деваться некуда. Мы несколько раз такие вот иссохшие, истлевшие тела находили – жуть непередаваемая. Так делают где-нибудь в глуши, в дальних поселениях, если точно знают, что никто не придёт и умирающему не поможет. В общинах они всех быстро убивают, и Малигель вот тоже… Но самое страшное, что эти не ушедшие за Море, когда тело умирает, они превращаются в призраков, ожесточённых и безумных. И носятся по лесам Запада, как падающие звёзды, как огненный туман. Жуткая нечисть из этих потерянных душ получается, от безумия и ненависти они на всякого живого кидаются, хоть на человека, хоть на эльфа, и сжигают изнутри, после чего их жертва таким же призраком становится. И выходит так, что сами себе люди погибель готовят и того не ведают.

В комнате повисло молчание. Литей чувствовал в душе жгучую боль, его мучила совесть. Он понимал, что не было его вины в том, что происходит, и всё-таки ему было стыдно за то, что он тоже человек. Более того, это где-то в его землях нашли оружие против эльфов. Он был человеком, он был принцем, но не мог остановить свой народ, не мог удержать от этого безумного исступления. И ему было стыдно за свою слабость.

– Я думаю, на сегодня хватит бесед, – сказал вдруг Эктавиан, вставая. – Все мы устали. Фангир, проводи гостей! Нам ещё не раз придётся собраться, поговорить и подумать о нашей безопасности. Я тоже хочу осмыслить всё, что узнал. Моё почтение! – Великий князь поклонился.

И все присутствующие встали, раскланялись и поспешили уйти.

– Экталана, останься, белаэ![1] – задержал он дочь.

Остальные вышли.

***

Литей угрюмо плелся позади гостей, сердцем чувствуя, что должен что-то сказать.

– Госпожа Лигерэль! – наконец, окликнул он.

Соколица развернулась круто на каблуках. Вполоборота оглянулись и другие эльфы.

– Я только хотел сказать, – запинаясь, пытался подобрать слова Дарген Литей, – хотел сказать, что мне очень жаль, что так случилось с эльфами. И я… осуждаю этих людей! Тех, которые убивают. Но я – не враг вам. Я не хочу зла эльфам. И я не обиделся на вас за ваши слова. И я хочу, чтоб вы знали, госпожа – я, в самом деле, друг, а не враг.

– Гиэ, ланзо динэ! Зарди, гиэ харгэй! Адо нийно, нийно Динэ! Анго рано Элдинэ! Гиэ мэйло! Камаэ иль гризго![2] – прошипела ему в лицо Соколица.

Литей ничего не понял, ни словечка. Но одного тона и горящих, как уголья, глаз было достаточно, чтобы уяснить суть.

Интонация была весьма красноречива – о примирении не могло быть и речи!

И всё-таки, стараясь говорить спокойно и вежливо, Литей твёрдо сказал:

– Простите, госпожа! Но я вас не понял. Я не знаю эльфийского.

Лигерэль прищурилась, по лицу её пробежала жёсткая ухмылка, она наклонилась ещё ближе и прошипела, как змея:

– Не знаешь эльфийского, говоришь? А что ты тогда, вообще, здесь забыл, человечек? Здесь кругом одни эльфы. Я тебе скажу, что я имела в виду: я ненавижу людей, я ненавижу тех жестоких псов, которые уничтожают мой народ! И тебя я ненавижу, придурок, потому что ты тоже – динэ. Ты тоже человек. Адо нийно Динэ![3] Запомни это! И держись от меня подальше! Не заставляй меня идти против воли Великого князя… Ему наверняка не понравится, если я снесу башку его гостю. Так что… оставь меня в покое и держись подальше, друг!

Лигерэль развернулась так же резко и пошла прочь, оставив опешившего Литея.

Сазарэль усмехнулась:

– Она не шутит. Не подходи к ней, мальчик! А ещё лучше, езжай домой – целее будешь! Сладкой ночи, Гларистарчик, – улыбнулась белокурая эльфийка и поспешила вслед за подругой.

Голубоглазый эльф поклонился ей и несмело положил руку на плечо Литея:

–Пойдём, парень!

Литей пошёл. Угрюмо и молча. Говорить не хотелось.

– Что скажешь? О них… О разговоре во дворце, – спросил эльф, немного погодя.

– Ничего не скажу. Не знаю, что сказать, – пробурчал юный принц.

– И я не знаю, – согласился Гларистар, глядя себе под ноги. – Страшно, Литей. Всё это страшно. Всё, что творится. А ещё эти эльфийки – Соколица и Сазарэль… Вот, что страшно. Злые они, жестокие. То есть… я понимаю, через многое они прошли, многое повидали, потому и стали такими. Только всё равно страшно видеть бессердечных женщин. Страшно, когда женщина убивает, когда у неё руки по локоть в крови. Это противоестественно. Так не должно быть! Вот я никого не убивал, и ты тоже не убивал, а они убивали… Для них это обычное дело. Как вот для меня с птичками поболтать, песенку спеть, с тобой по лесу побродить. Я их не осуждаю – они себя защищают. Только жутко это. Чего стоит такая жизнь? Лучше уж сразу за Море по доброй воле! Там людей нет, и зла нет. Не обижайся, что я так говорю! Но ты ведь видишь, сам всё видишь… А ведь можно просто уйти в Благословенный Край, и всё. И не надо будет убивать! Так ведь, чудовищ убивая, и самому недолго чудовищем стать. У них ведь сердца окаменели. Они ничего не чувствуют эти эльфийки, только ненависть, боль и гнев. Зачем так жить?

Литей кивнул, соглашаясь, поглядел на друга, будто заново увидел. Другим был