— Тебя Алевтиной зовут? — спросил я.

— Алькой кличут, — подтвердила она.

Больше вроде говорить было не о чем, но она почему-то не уходила.

— Спасибо тебе, Аля, можешь идти.

Она кивнула, но осталась стоять на месте.

Я любовался этой необычайно красивой девушкой, которую средневековые извращенцы считали дурнушкой.

— Барин, — вдруг заговорила она умоляющим, прерывающимся от волнения голосом, — Отпусти ты меня за ради Христа! Тебе баловство, а мне веку Бога прощения не вымолить.

Я сначала удивился, но потом понял, что к чему, и мне эти крепостнические штучки очень не понравились.

— Иди, конечно, — сказал я.

— Мне велено спать с тобой… у тебя, — поправилась она, покраснев.

— Аля, а ты знаешь, что ты очень красивая?

Она дернулась как от удара, и ее огромные серые глаза метнулись по сторонам, как у загнанного зверька, тонкий носик наморщился, а припухшие детские губы привились в жалкую умоляющую улыбку. Она восприняла мой комплимент как насмешку и прелюдию к насилию.

— Стоп, — остановил я готовые хлынуть слезы, — ничего я тебе плохого не сделаю. Тебе нечего бояться.

Алевтина посмотрела мне прямо в глаза, что-то поняла и немного успокоилась.

— Какая, барин, красота, мною даже муж венчанный побрезговал.

Говоря это, она уже не опускала глаза, пытаясь понять, серьезно я говорил, или смеялся над нею.

— Ты чудо как хороша, — сказал я как можно убедительней, — тебя здесь просто не могут оценить. Ты самая красивая девушка изо всех, кого я видел.

Я, конечно, преувеличил, но не очень, если говорить о тех, кого я видел в жизни, а не на экране или журнальной обложке.

Алевтина интуитивно почувствовала, что я говорю искренне, и вспыхнула от удовольствия. Эта тема ей, как и любой женщине, была интересна, и она попыталась ее развить.

— Ой ли, барин, что ж во мне красивого?

Я многословно, с подробностями и деталями объяснил.

Она не все поняла — слишком разный у нас с ней оказался словарный запас, однако с основными тезисами внутренне согласилась.

Как ни размягчающе действуют такие речения на женскую душу, бдительности девушка не теряла. Когда я, разгоряченный детальными описаниями ее достоинств, шагнул к ней, она опять вся зажалась и отшатнулась.

Меня это задело. Вроде бы я был вполне искренен и корректен, и не верить мне не было никаких оснований. «Как и верить, впрочем, тоже», — самокритично подумал я.

Однако игра есть игра, вечная любовная борьба мужчиной и женщиной, в которой никогда не поймешь, кто победил.

— Если тебе так страшно, можешь идти, я тебя не держу, — сказал я равнодушно, как бы теряя к ней интерес.

Оставить за мной последнее слово и просто так уйти девушка не могла по своей природе. Возможно, впервые в жизни ей говорили что-то приятное, и так сразу, а возможно, и навсегда, прервать отношения с «добрым барином» ей не хотелось.

Оставаться тоже было страшно. Я вполне понимал эти нехитрые истины, и мне сделалось стыдно собственного «коварства».

— Не обижайся на меня, барин, — сказала она, — я тебе не ровня…

— Брось ты эти глупости, — прервал я ее, — ровня, не ровня… Тебе меня нечего бояться, ничего против твоей воли я не сделаю. Подумай, что тебе лучше: остаться здесь или уйти в людскую.

— Я пойду, — тихо ответила она.

— Иди, если хочешь. Только не обижайся, если над тобой будут смеяться, что «барин тебя прогнал».

Мне было противно заниматься казуистикой, но отпустить ее я почему-то не мог.

Логики в том, что я делал, не было. Принуждать девушку я не хотел. По многим причинам…

Секс и насилие без чувств нужны людям с психическими проблемами для самоутверждения или самореализации. Таких проблем у меня, слава Богу, нет. Рассчитывать на «безумную любовь» которая вдруг, с бухты-барахты, вспыхнет в этом запуганном существе и сметет все условности и предрассудки, которыми забита ее голова, было бы верхом самодовольного идиотизма. Наши получасовые отношения априори ничем не могли кончиться. Самое разумное было бы отправить ее спать, а не оставлять здесь, чтобы самому колотиться всю ночь от неудовлетворенного желания.

Но, логика логикой, а либидо либидом.

Мой намек на пренебрежительное отношение к ней дворни Алю смутил.

Я не знал, но мог представить себе нравы, царящие в крепостных общагах.

— А коли останусь, что люди скажут? — обращаясь ко мне уже как к своему стороннику, спросила девушка.

— Люди и так, и так скажут плохо. Уйдешь — будут издеваться, останешься — будут осуждать, будешь счастлива — станут ненавидеть. Я не виноват перед тобой, я не просил, чтобы тебя прислали.

Это мое оправдание Але почему-то не понравилось, и она искоса взглянула на меня.

Я поправился.

— То ли ваш барин, то ли Маруся заметили, как ты мне понравилась, и сами так рассудили. Так что давай подумаем, как сделать лучше. Я приезжий и ваших нравов не знаю, сама подумай, как поступить. Тебе здесь жить — тебе и решать. Я могу одно обещать, без твоей воли и пальцем тебя не трону.

Алевтина задумалась. По-моему, ей уходить так же не хотелось, как мне — ее отпускать.

— А как подумают, что ты, мы, ну…

— Что тебе людская молва? Бог-то, он правду знает, — подленько подкинул я спасительную соломинку.

— Только я на лавке спать буду, — решилась наконец девушка.

— Если ты, Аля, мне не веришь или сомневаешься, то на лавке буду спать я. Правда, она мне коротка, но уж как-нибудь, — опять я загнал ее в угол. Отправить «барина» спать на жесткую лавку она не могла. Спорить со мной у нее пока не получалось.

— Ладно, — наконец согласилась девушка, — кровать широкая, токо ты мне, барин, обещал!

— Алечка, ты меня обижаешь! — глядя на нее честнейшими глазами и, проглотив комок, застрявший в горле, воскликнул я.

— Так мне ложиться? — бесхитростно спросила Алевтина.

— Конечно, ложись, — сразу же согласился я.

— Ты токо отвернись, пока я рубашку сыму.

— Да я же тебя в бане уже видел!

— Это другое, — рассудительно ответила девушка. Я пожал плечами и отошел к окну, прислушиваясь к шелесту ткани за спиной.

Наконец тихо скрипнула деревянная кровать. Я обернулся, Алевтина лежала у стены, укрывшись с головой одеялом. Быстро раздевшись, я лег рядом с ней. Кровать была очень широкой, но подушка нашлась только одна, и лечь нам пришлось рядом. Возможно, в этом была воля провидения.

Когда я примостился, Аля высунула голову из-под одеяла, и наши лица оказались очень близко друг от друга. Было еще не очень темно, и я хорошо видел абрис ее щек, припухшие губы и блестящие немигающие глаза. Героическим усилием воли я заставил себя отвернуться и уставился на низкий потолок. Несколько минут мы молчали. Боком и бедром я чувствовал ее теплое, нагое тело. Я не шевелился, наслаждаясь нечаянным прикосновением. Ничего подобного я еще не испытывал.