Первый побранил его няньку за то, что она не сняла перед царем с младенца Саши картуз.

Поэт родился летом 1799 года, картуз он мог носить года в два. Тогда получается, что убили Павла не раньше 1802 года, а это не совмещается с Аустерлицем. Я еще припомнил довольно известную повесть Тынянова «Поручик Киже», в которой император был изображен полным самодуром. Хвалить же его начали за реформы, которые будто бы раньше не смогли оценить… У меня такая возможность появилась.

— Значит июнь 1799 года, — повторил я. — А число какое?

— Двенадцатого дня.

«Ишь, ты, значит, Пушкин уже родился», — подумал я про себя, а у Антона Ивановича спросил:

— Вы в Петербурге бывали?

— Что значит, бывал, — удивленно ответил он, — я же служу в лейб-гвардии.

— Простите, запамятовал, вы случайно не знаете такого поэта, Василия Львовича Пушкина? Он написал известное стихотворение «Опасный сосед».

— Не слышал, я из Пушкиных хорошо знаю только нашего полкового майора Сергея Львовича, может, поэт его брат? Серж, кстати, и сам стишатами балуется.

— Так вы знакомы с Сергеем Львовичем Пушкиным! Так, может быть, и жену его знаете?

— Надежду Осиповну? Как же-с, на свадьбе их был, и на балах встречались. Очень, я вам скажу, интересная дама, хотя и смугла лицом. Их род, знаете ли, из арапов.

— Слышал, — подтвердил я, — она внучка Абрам Петровича Ганнибала.

Антон Иванович подмигнул мне левым глазом и удовлетворенно рассмеялся.

— Ну, вот, государь мой, вы и проговорились. Все-то и всех-то вы знаете, а давеча пугали, что мой потомок.

— Не пугал я вас, Антон Иванович, а говорил чистую правду. Про Пушкиных же знаю потому, что этим летом Надежда Осиповна родит великого русского поэта. Я многих ваших современников через него знаю. Это цари и правители думают, что они самые крутые, а на самом деле шекспиры и ньютоны покруче будут. Вы про таких великих людей слышали?

— Доводилось.

— А при каких они царях-королях жили, знаете?

Антон Иванович смутился и пожал плечами.

— Вот видите. Поэту Пушкину нынче двести лет. То есть не в этом году, конечно, он пока только должен родиться, а в том году, из которого я попал сюда. Про него много передач по телевизору… ну, в общем, говорят много. Давайте-ка лучше выпьем за здоровье Надежды Осиповны, хоть и стерва она порядочная.

— И это известно?! — поразился предок. — Через двести-то лет?! А что про меня у вас говорят?

— Про вас только хорошее, — успокоил я.

Антон Иванович заулыбался и, после принятия очередного лафитника, перевел разговор на другую тему:

— Очень у тебя, сродственник, платье странное, — перейдя на «ты», сказал он. — Опять же табак и кресало чудные. Однако то, что ты говоришь, более на сказки аглицкого писателя Джона Свифта походит.

— При чем тут Свифт, — возразил я, — он фантазии описывал, а я доказать могу. Вот ты говоришь: «французское платье»! Сколько лет ваш Павел французов в Россию не пускает? Года три. Правильно? По-твоему, французы такие башмаки за это время придумали?

Я снял с ноги кроссовку и подал ему. Антон Иванович придирчиво ее рассмотрел и, немного лукавя, сказал:

— Точно, аглицкая работа, такие в Гостином дворе продают, сам видел.

— Ладно, — не сдался я, — сейчас другое покажу, чего в Гостином пока нет.

Я обулся и сходил за рюкзаком.

— Такие рюкзаки в Гостином дворе продают?

— Продают и получше. А твоему ранцу красная цена пять рублей ассигнациями.

— А этому какая цена? — ехидно поинтересовался я, вытаскивая бутылку кристалловской водки.

Антон Иванович открыл, было, рот, но говорить раздумал. Он взял в руку бутылку и долго ее рассматривал. Изучив все, от этикетки до бандероли, поставил на стол.

— Языка что-то не пойму, — растеряно сказал он, — вижу, что славянский, но ни смысла не разумею, ни орфографии. Многих букв не хватает.

— Все правильно, — успокоил я его, — за два века язык немного поменялся, ты лучше пробку посмотри, видал ты такие пробки? — Я свинтил пробку и разлил зелье. — А водку ты такую пивал?

— Нет, — наконец честно признал Антон Иванович, осушив рюмку, — такой не пивал.

Мы несколько минут просидели молча, к огорчению Марьи, которая, ничего не понимая, очень веселилась от наших разговоров.

— А ты точно мой потомок?

— Точно, — не очень кривя душой, подтвердил я. Слишком очевидна была наша встреча, да и во внешности было заметное сходство.

— Ну, тогда со знакомством! — торжественно провозгласил предок, и мы расцеловались.

Воспользовавшись изменением диспозиции, Марья расхохоталась и, кося на барина своим бесовским глазом, решилась наконец обратить на себя внимание:

— А что, не кликнуть ли девок, песни играть?

— Кликнуть! — разом подхватились мы. — Давай сюда девок!

Марья засмеялась и убежала. Я взялся было за рюкзак, собираясь отнести его в кабинет, но на глаза мне попался аудиоплеер.

— Антон Иванович, а не хочешь ли ты, пока девки придут, послушать песни моего времени?

— Чего же, если охота есть, спой. Только у меня инструментов нет, ни клавесинов, ни даже гитары.

— Может музыкальная шкатулка есть?

— Только брегет с боем, так под него не споешь, — с сожалением сказал он.

— Погоди с брегетом, здесь сейчас целый оркестр будет.

Я перебрал несколько бывших со мной кассет. Все было слишком круто для восемнадцатого века.

— Хочешь француза? — спросил я, наткнувшись на Джо Дассена.

— А он не якобинец? — встревожился предок.

— Нет, — успокоил я, — наш мусье, лямурщик, про любовь поет. Одевай наушники.

Вид наушников Антона Ивановича смутил и, несмотря на сильный хмель, предок заупрямился.

— Не еретическое ли это дело?

Я успокоил его:

— Не бойся, это вроде музыкальной шкатулки, только нового вида, посложнее. В наше время ими младенцы пользуются. Учти, эта штука и по-человечески говорит, но никакого демонизма в этом нет.

Антон Иванович нерешительно надел наушники.

— Ну как, страшно? — поинтересовался я.

Он отрицательно покачал головой. Я включил плеер на самом тихом режиме.

Лицо предка закостенело, он несколько секунд напряженно слушал, потом сорвал наушники и отскочил к стене, крестясь дрожащей рукой.

— Чур, чур, меня. Что это было?

Я намерено никак не среагировал на его испуг.

— Музыка.