К тому времени, как я добралась до квартиры подруги, громогласный и настойчивый вой сирен практически взрывал воздух. Когда я вошла, пятеро моих друзей стояли в полной тишине. Пришло сообщение из Университета в Санта-Барбаре:

Вот такая единственная строчка, обрывающаяся на запятой. Начали приходить сообщения. Предполагались: бандитские разборки; ограбление; разборки наркодилеров; перестрелка из проезжающих машин; нет, не перестрелка — бомба; петарды; пьяный водитель. Араб? Азиат? Двое парней? Всего один? Из машины? Черный? Возможно, есть жертвы. Один человек? Трое? Может быть, никто не погиб и все это просто глупый розыгрыш?

В интернете появился ролик, и кто-то сказал, что на нем тот самый парень. Все прильнули к экранам своих телефонов. Действительно, вот он, в водительском кресле, лицо светится в оранжевых лучах заходящего солнца.

Поднялась паника. Кто-то кричал, чтобы это выключили, кто-то содрогался в рыданиях на полу, извиваясь, словно в живот воткнули нож. А он продолжал говорить, загрязняя воздух. Я мотала головой, отказываясь слушать. Он собирался в Айла-Висту, чтобы убивать девушек. Мы были девушками Айла-Висты, но мы не могли быть теми, о ком он говорил.

Мы лишили тебя счастливой жизни? Ненавидишь кого, черт подери? Я была очень зла. Схватила телефон, вышла из комнаты, положила его на столик в ванной и вернулась, уверенно закрыв за собой дверь. Мне казалось, я заперла его там. Видео продолжалось, он все еще бубнил в темноте, где никто его не слушал.

В следующем сообщении говорилось, чтобы мы не выходили на улицу. Мы закрылись на все замки, задернули занавески, держались подальше от окон. Наши телефоны не умолкали. Соседка Клер была застрелена. Ничего не складывалось.

В три часа ночи мы прилипли к экранам телевизора и в новостях услышали про массовое убийство. Внизу экрана высветилась большая белая цифра семь. Нельзя было сваливать в одну кучу всех погибших. Их было не семь. Была одна и еще одна, был один, еще один, еще один и еще один. Каждая и каждый — отдельная жизнь, у каждой и каждого было имя.

Утро все не наступало, воздух был неподвижен. В такие дни туман приходит с океана, стирая воду, берег, окутывая наши маленькие домики. Измученные, мы еле поднимали веки и гадали, можно ли уже выходить. На коленках встали на диван и осторожно отодвинули занавески. Кто-то позвонил мне с одиннадцатизначного номера. Это из Пекина звонила мать, она гостила там у родственников и видела новости: «Я просто хотела услышать твой голос». Наши телефоны разрывались от звонков близких, посмотревших утренние сводки. Мы разбредались по углам, и со всех сторон слышалось: «Я здесь», «Я тоже тебя люблю», «Мы не знаем», «Это бабушка звонит». Поползли слухи, что появились подражатели: какие-то парни, боготворившие Эллиота, провозгласили его своим лидером, «великим джентльменом».

Когда мы наконец вышли, на улице стояла пугающая тишина. Люди старались держаться ближе друг к другу и передвигались группами. Все пребывало в молчании: никто не прогуливался; никто не катался на лонгбордах; из домов не доносилась приглушенная музыка. Пресс-конференцию назначили на четыре часа, и перед тем, как она началась, нас отпустили по домам, чтобы мы могли принять душ и переодеться. Мы снова собрались в квартире, будучи уже в безопасности. Но никто не хотел оставаться один.

Эллиот жил в коричневом многоквартирном доме через квартал от Свит-Эллей. Я часто там покупала кислые дынные карамельки для долгих вечеров в библиотеке. В пятницу вечером в своей квартире он убил троих: двоих соседей-китайцев и их приятеля, в общей сложности нанеся им сто сорок два удара ножом. Весь коридор был залит кровью, тела вытащили, а потом накрыли полотенцами. Он сложил ножи и оружие в свой черный БМВ, поехал в общежитие женского общества «Альфа Фи» и громко постучал в дверь. Ему никто не открыл, тогда он застрелил троих женщин на улице, две из них истекли кровью прямо на газоне и скончались. Затем он быстро уехал, по дороге обстреляв через стекло закусочную в Айла-Висте. Один мужчина замертво рухнул на пол. В итоге Эллиот попал в аварию на главной улице Дель-Плайя, перед этим приставив дуло себе к виску. Полиция обнаружила его с простреленной головой — тротуар буквально утопал в крови. Скорая помощь работала без перерывов, выезжая на вызовы. Раненые студенты сидели на коленях рядом друг с другом. Гильзы валялись по всему тротуару, среди стекол из разбитых витрин. В машине нашли пятьсот сорок восемь единиц боеприпасов, которые он не успел использовать. В тот вечер у нас забрали шестерых сокурсников. Сам Эллиот был седьмым. Я не называю имен жертв, потому что они неприкосновенны. Да и не хочу, чтобы их запомнили только по тому, что с ними сделали.

После нападения на меня прошел месяц. Мне пришла мысль позвонить «своему» детективу. Я вышла из рабочей комнаты, прошла по коридору, открыла кладовку, чтобы укрыться там среди роутеров и кресел со сломанными колесиками.

— Мне вот интересно, — сказала я. — Знаю, это покажется странным, но как вы думаете, Брок может причинить мне вред?

Я попыталась объяснить:

— Просто когда я училась в университете, один озлобленный парень открыл стрельбу.

Я не знала, как сформулировать вопрос, а детектив не очень понимал, как на него ответить.

— Этого нельзя знать заранее, — ответил он, — но надеюсь, такого не случится. Мы делаем все, чтобы держать ситуацию под контролем.

«Ну да, конечно», — подумала я и почувствовала себя сумасшедшей. А что я хотела услышать? Что я в абсолютной безопасности? Больше мне уже не хотелось затрагивать столь скользкую тему. Но было очень странное ощущение: никогда не встречаясь с человеком ранее, не зная его лично, выступать против него в суде. Я ведь понятия не имела, кто он такой и на что, собственно, способен.

Никогда не забуду одно из главных заявлений Эллиота в его манифесте, который, между прочим, насчитывал сто тридцать семь страниц:

У его жестокости была сюжетная линия. Он говорил, что вовсе не хочет совершать ничего подобного, но его заставляют. Именно женщины заставляют его страдать и не оставляют ему иного выбора, кроме как устроить этот День расплаты. В снятом им ролике он заявлял:

В основе его враждебности лежали жалость к себе и убежденность, что все ему что-то должны.