Он, например, преувеличивал роль самодеятельного искусства, часто противопоставляя его искусству профессиональному. Но следует учесть, что тогдашняя ленинградская самодеятельность занимала ведущее место в стране. Сам он немало сделал для развития самодеятельного искусства нашего города. Из ленинградской самодеятельности вырос ленинградский ТРАМ, оригинальный и талантливый молодежный театр, во многом определивший развитие ТРАМовского движения по всей стране. Он стал одним из руководителей ТРАМа, его теоретиком и драматургом. Много тут было ярких и талантливых исканий.

Мне кажется, что влияние немецкого экспрессионизма, особенно заметное в ленинградских театрах того периода, тоже как-то отражало взгляды и вкусы Адриана Ивановича.

С ним очень считались театры, драматурги, писатели, художники. И определялось это отнюдь не служебным положением, а в основном его художественным и отчасти организаторским талантом.

Скоро Пиотровский начал работать в кино, где его организаторский талант проявился, пожалуй, ярче всего. Он был художественным руководителем Ленфильма.

Это было время расцвета Ленфильма, время создания знаменитых картин, и все прославленные режиссеры в один голос восторженно отзывались о Пиотровском. Многие из них считали, что именно ему они обязаны своими успехами. Об этом говорили и писали создатели «Чапаева» братья Васильевы, Козинцев, Трауберг, Эрмлер, Хейфиц и многие другие.

Сложные вопросы он разрешал с большим искусством, и все знали, что в трудных случаях надлежало направиться «к Адриану».

Мне кажется, значение его деятельности в развитии кинематографического искусства до сих пор еще не оценено. Об этом всегда говорят творческие работники кино, но это недостаточно исследовано теоретиками киноискусства.

Адриан Иванович был человеком исключительно доброжелательным, приятным, обаятельным. Он был замечательным собеседником, острым и всегда интересным. Поражал своим вниманием к людям. Он был исключительно гостеприимным. После нескольких статей автора этих строк, которые ему понравились, он пригласил меня к себе домой, разговаривал со мной долго и внимательно. Мне казалось, что его интересует каждый человек, который может сказать что-то свое в советском искусстве или критике. Это была особая заинтересованность в работе товарищей, живая, творческая заинтересованность.

Он был современен, очень современен. Иногда было такое впечатление, что он стремился перегнать время, забежать вперед. Он создавал молодые театры, коллективы самодеятельности, неустанно искал новые темы и сюжеты для кино. Профессиональные театры, я думаю, тоже многим ему обязаны, особенно Большой драматический театр и Малый оперный. В этих театрах он сравнительно долго работал, был заведующим литературной частью.

Этот деятель нового искусства, такой боевой, такой современный, великолепно знал античность, особенно античное искусство и литературу.

Он был сыном знаменитого в свое время профессора Фаддея Зелинского, блестящего знатока античности. Мать его тоже занималась античной литературой. Одним словом, по его собственному выражению, любовь к античности он всосал вместе с молоком матери. Пиотровскому принадлежат лучшие русские переводы великого комедиографа Аристофана и первого великого трагика Эсхила.

И мне, и многим товарищам Пиотровский говорил, что без творческого освоения великого античного искусства он не мог бы заниматься искусством современным, не мог бы переводить античных авторов живым языком. А без увлечения современным искусством не мог бы понять классиков.

— Сравнительно поздно я понял, — говорил он, — что большинство классических авторов — замечательные народные и политические писатели. Особенно Эсхил.

Я слышал в его чтении отрывки из «Прометея» на древнегреческом языке. Я мало понимал текст, но мне казалось, что трагическое начало звучало почти по-современному.

Замечательно читал он стихи, как-то очень поэтично. И не только античные стихи, не только свои переводы. Читал он стихи русских и французских поэтов (французским он владел свободно). Ему даже не раз предлагали выступать с чтением стихов с эстрады, но он упорно отказывался.

В искусстве он был очень целеустремленным, увлекающимся. Может быть, не всегда удавалось ему обобщить, обдумать то, что уже сделано. Случалось ему и ошибаться. Однако в целом его деятельность необычайно способствовала росту и развитию тех многочисленных областей искусства, в которых он работал и творил.

Это был необыкновенный человек, замечательный эрудит, человек разносторонних дарований, человек Большого Искусства.

4

Я знал его лучше, чем других. Часто пользовался его советами, бывал у него, возникали у нас общие литературные замыслы, правда неосуществленные. И все же, когда он умер, выяснилось, что я знаю о нем довольно мало, во всяком случае не знаю всего. Видно, он не очень любил рассказывать о себе и особенно о своих творческих неудачах.

А я ведь знал такие, пожалуй, неожиданные факты из жизни Константина Николаевича Державина, — знал, например, что он еще в восемнадцать лет был директором театральных мастерских Мейерхольда и в том же нежном возрасте печатал модные тогда, почти заумные статьи. Знал, что к двадцати годам он стал театральным режиссером и драматургом, сам ставил свои пьесы, и одна из них («Похождения Гофмана») была даже довольно популярна. Но вот что примерно в том же возрасте Константин Николаевич был и кинематографическим режиссером и поставил две (по-видимому, не слишком удачные) картины — об этом мне стало известно только через много лет после его смерти.

Я знал его как специалиста в области русской и иностранной, преимущественно романской, литературы (французской и испанской). Знал его также как исследователя славянских литератур (в поздние, уже послевоенные годы). Но вот что Константин Николаевич написал когда-то учебник турецкого языка — это мне и в голову не могло прийти. Я узнал об этом тоже только после его смерти. Никогда он не говорил, что занимался турецким языком или даже что интересуется турецкой литературой.

Внешне он казался человеком академического склада, я видел, что он много, много времени проводил за письменным столом. За этим столом он мог просидеть десяток часов подряд, не уставая, в то же время он не чурался организаторской деятельности, — например, театр он знал и теоретически, и практически. Когда он был заведующим литературной частью Госдрамы (впоследствии Театра имени Пушкина), он стремился превратить этот театр в культурный центр города. Создал при нем издательство, просуществовавшее, впрочем, недолго. Составил очень интересный пятилетний план постановок театральной классики. Если бы этот план был реализован, зритель познакомился бы с рядом выдающихся иностранных произведений, в большинстве почти неизвестных, даже не переведенных на русский язык.

Его перу принадлежали капитальные исследования творчества Сервантеса и Вольтера. Две небольшие его книги были посвящены великому русскому драматургу Островскому. Он первый создал монографии о творчестве театров (Александрийского, Камерного). Он всерьез интересовался театром Великой французской революции XVIII века. Разыскал здесь немало материалов, как выяснилось, таких, которые не были известны во Франции.

Эта пестрота его научных интересов создавала впечатление какого-то дилетантизма. Но дилетантом он не был. Все его работы были очень серьезны, академичны в лучшем смысле этого