Не желая привлекать к себе внимание, я не стал зажигать верхний свет и воспользовался карманным фонариком. Ряды мумий тянулись, уходя в темноту: цари и вельможи обрели наконец вечный покой, но не под бдительным взором Осириса, а в стеклянных витринах, снабженные наклейками с инвентарными номерами. Тишину музейного зала нарушали лишь мои отдававшиеся эхом шаги. Всматриваясь в лица давно умерших владык, я наконец увидел в конце ряда два обернутых пеленами тела, переступил через веревку, отделявшую их дорожки, и направил луч на табличку, рядом с ближайшим из них.

"Туа, мать великой царицы Тии" – гласила надпись.

Оглядевшись и удостоверившись в том, что в зале никого нет, я склонился над мумией и приподнял край пелены.

Взору моему предстало лицо женщины, умершей много столетий тому назад. Увы, к величайшему разочарованию, сохранность мумии оказалась куда хуже, чем можно было надеяться, основываясь на письмах Дэвиса, По существу, под покрывалом оказался всего лишь обтянутый иссохшей за века кожей череп. От всего облика усопшей царицы веяло чем-то мрачным и страшным. По спине моей пробежал холодок. И вдруг из темного угла зала донесся шорох. Резко вздрогнув, я принялся лихорадочно оглядываться по сторонам, опасаясь увидеть среди теней нечто кошмарное. Звук, однако, не повторился и ничего страшного я не увидел. Скорее всего, виновником шума был какой-нибудь мелкий ночной грызун. На всякий случай внимательно осмотревшись еще раз, я перешел к следующей мумии и, взявшись за край покрывала, приподнял его над лицом Юаа.

На сей раз у меня не едва не вырвалось изумленное восклицание. В то время как лицо Туа практически утратило человеческие черты, облик ее супруга просто поражал. Оказалось, что Дэвис не преувеличивал: я никогда в жизни не видел мумии, сохранившейся лучше. Прав был Дэвис и относительно узнаваемых расовых признаков: покойный вельможа вполне мог принадлежать к семитскому племени. Седые волосы на высоком челе, крючковатый нос и волевая челюсть придавали умершему властный, величественный вид, словно даже смерть не могла лишить этого человека высокого сана Глядя на его горделивое, исполненное достоинства лицо, я невольно задумался о том, не вижу ли перед собой подлинного автора той великой, основанной на поклонении единому Богу религиозной реформы, практическое претворение которой в жизнь выпало на долю ставшего владыкой Египта внука этого старца. Однако сразу за этим вопросом нахлынули и другие. Каким вообще был этот Юаа? Как ему удалось выдать дочь за царя? И как вышло, что он, не будучи не только фараоном, но и вообще египтянином, оказался погребенным в Долине царей?

Мои размышления о древних тайнах оказались, однако, прерванными повторившимся шумом. На сей раз моя реакция оказалась мгновенной: повернувшись, я направил луч фонарика туда, откуда донесся звук, и увидел отнюдь не грызуна, а человеческую фигуру. Всего на миг человек замер в дверном проеме, но чтобы узнать его, мне хватило бы и меньшего промежутка времени. Блеск этих глаз я запомнил еще с Саккары и Долины царей.

– Стой! – крикнул я.

Но араб уже оправился от секундной растерянности и метнулся вниз по лестнице.

– Стой! – снова приказал я, устремляясь за ним и надеясь, что мой крик будет услышан кем-нибудь из музейных сторожей.

Увы, беглец затерялся в темноте, и мне стало ясно, что искать его в огромном здании с множеством заставленных экспонатами помещений дело безнадежное: любой человек мог с легкостью здесь укрыться. К тому же я был почти уверен, что мой обидчик поспешил покинуть музейные лабиринты. Гадая о том, где находится тайное убежище этого негодяя и куда он, скорее всего, направился, я, разумеется, не мог не вспомнить про мечеть аль-Хакима.

Выбежав из музея и поймав на улице экипаж, я приказал вознице ехать к Северным воротам. Поначалу мы мчались быстро, ибо в столь поздний час движение на улицах уже не было чрезмерно оживленным. Однако по мере приближения к мечети возница начал ощутимо нервничать, а когда до цели оставалось несколько кварталов, остановил лошадь и категорически отказался ехать дальше. Ни брань, ни посулы на него не действовали, и в конце концов, отчаявшись уломать упрямца, я плюнул и решил продолжить путь пешком – благо до цели было не так уж и далеко. Увы, меня угораздило заблудиться – а ведь казалось, что дорогу я помню хорошо. Улицы петляли и кружили, словно проходы какого-то нескончаемого кошмарного лабиринта, и когда мне удалось-таки добраться до мечети, прошло уже так много времени, что едва ли стоило рассчитывать застигнуть беглеца врасплох. Впрочем, данное соображение не помешало мне подняться по лестнице к знакомой двери и забарабанить в нее с требованием немедленно открыть. Ответом было лишь гробовое молчание. Дверь, разумеется, так и осталась запертой.

Торопливо спустившись, я выбежал во двор, освещенный, как и в первое мое посещение этого унылого места, мертвенно-бледным светом луны. Нигде не угадывалось никаких следов человеческого присутствия. Раздосадованный, я принялся кричать, призывая то беглеца из музея, то старого арабского ученого, то хоть кого-нибудь. Само собой, никто не откликнулся. Мечеть окутывала тишина.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как вернуться в свой каирский дом, подремать несколько оставшихся до утра часов и утренним поездом отбыть в Танту.

К месту ссылки я прибыл поздним вечером, обескураженный, усталый и не желавший уже ничего другого, кроме возможности спокойно отдохнуть. Однако едва экипаж, доставивший меня со станции, отъехал от дома, навстречу выбежал перепуганный, взволнованный слуга. Он бормотал что-то невнятное, беспрерывно стенал и размахивал руками. Отчаявшись добиться от него толку, я взбежал на крыльцо. Поначалу мне показалось, будто все осталось в том же виде, что и до моего отъезда. Я уже было собрался повернуться к слуге и потребовать объяснений и вдруг увидел, что дверь моего кабинета выломана самым варварским образом.

– Будь они прокляты! – прошептал я, остановившись в проеме и заглядывая в комнату. – Чтоб им в ад провалиться!

Неожиданно на глаза мои навернулись слезы, и, чтобы слуга не стал свидетелем мимолетной слабости господина, пришлось отвернуться и утереть их рукавом. Только после этого я вошел в кабинет и подобрал мертвых птичек – невесомые комочки перьев, все, что осталось от моих славных, красивых, голосистых пернатых друзей. Они были не просто убиты, а зверски растерзаны, а их кровью на стене кабинета начертали уже знакомые мне слова:

"Уходи навсегда. Ты обречен. На тебя пало проклятие".

В другом месте, над столом, неведомые враги намалевали не менее памятные мне фразы:

"О Лилат помыслил ли ты? Помыслил ли об иной, великой? Воистину надобно трепетать пред ликом ее, ибо велика Лилат среди богов".

Не приходилось сомневаться в том, что недруги надеялись напугать меня колдовством. Однако они просчитались, нарвавшись не на того человека. Меня всегда отличали стойкость и упорство в достижении цели, черты, которые кто-то мог бы счесть проявлениями простого упрямства, но которые сам я расценивал как свидетельства последовательности и целеустремленности. Стало ясно, что время предупреждений прошло: мне объявили войну.