Арабский ученый бесследно пропал.

Вспоминая позднее это приключение, я пришел к выводу, что, скорее всего, в нем не было ничего сверхъестественного. Меня просто-напросто загипнотизировали. Мне доводилось не только слышать о таких трюках, но и наблюдать их на практике, сидя у костров фиванских шейхов. Однако до сих пор я считал себя человеком в достаточной мере рациональным и не подвластным такому воздействию, и потому – мне отнюдь не стыдно в этом сознаться – гипнотическое наваждение совершенно выбило меня из колеи.

Так или иначе, я счел за благо поскорее покинуть мечеть, убеждал себя в том, что делаю это лишь потому, что открыть дверь и узнать, что за ней находится, без инструментов или посторонней помощи все равно не удастся. Если же быть до конца откровенным, то, благополучно вернувшись домой, я испытал немалое облегчение. Однако впечатления того вечера были слишком сильны: сон не шел, и я ворочался на диване, вновь и вновь мысленно воспроизводя недавно посетившие меня образы. На выручку мне, как ни странно, пришли привезенные с собой птицы. Сам вид беззаботных пернатых, их яркое оперение и грациозное порхание, не говоря уже о мелодичном пении, действовали на меня успокаивающе. И тем не менее печальные мысли еще много часов продолжали будоражить мое сознание. Сумею ли я, оставшись практически без единомышленников и помощников, достичь цели и не заведут ли меня слишком далеко честолюбивые амбиции?

В конце концов под музыку голосов моих крылатых питомцев я все-таки смог забыться сном.

* * *

Не удивительно, что всю ночь меня донимали беспокойные видения, а рассвет застал совершенно разбитым. Несмотря на массу ожидавших впереди неотложных дел, мне никак не удавалось отвлечься от мыслей о мечети. Казалось несомненным, что я натолкнулся на след чего-то по-настоящему необычного и оказался на пороге раскрытия секрета, которому, быть может, насчитывается более трех тысяч лет. Куда этот след может меня завести, в ту пору было невозможно даже представить, тем более что в глубине души я продолжал сомневаться в существовании самого секрета. Что в действительности я видел? Лишь изображение солнца над так и оставшейся запертой дверью. А туманные, невразумительные намеки старца на какие-то тайны, которые не следует тревожить, и вовсе едва ли заслуживали большого доверия.

Уже не первый раз, обнаружив что-то стоящее, я лишь сталкивался с новыми загадками. Казалось, будто любой успех в конечном счете бесплоден, ибо поиск мой, похоже, приобрел весьма нервирующее свойство: он становился бесконечным.

Все утро, занимаясь текущими делами, я то и дело мысленно возвращался к этому парадоксу, еще не зная, что в самом скором времени названный парадокс проявит себя со всей возможной отчетливостью. Случилось так, что, когда я руководил работами в пустыне неподалеку от Саккары, мне сообщили о скандале.

Как оказалось, осматривавшие ближние границы французы напились и стали задирать моих рабочих из числа местных жителей. Естественно, я поспешил разобраться в этом деле и по прибытии на место обнаружил, что ссора вышла и вправду нешуточная. Все мои призывы к спокойствию оставались не более чем бесплодным сотрясением воздуха. На моих рабочих наседали не только французы, но и их слуги, судя по физиономиям – самые настоящие головорезы. Судя по всему, слуги-то и явились настоящими зачинщиками.

Поняв, что увещеваниями ничего не добиться, я вызвал караул и пригрозил взять всех буянов под стражу. Это несколько охладило горячие головы: французы пообещали немедленно удалиться – с тем условием, что я отпущу и их прислужников. Чтобы не усугублять раздоры, я согласился, однако, когда мои люди расступились, чтобы дать скандалистам уйти, мое внимание привлек один из сопровождавших французов арабов – кажется, главный заводила. Мы встретились взглядами, и меня передернуло.

Ошибиться было невозможно. Хотя негодяя, напавшего на меня из темноты в Долине царей, я видел всего лишь долю секунды, его хищная ухмылка и горящий взгляд запомнились на всю жизнь. Указав на преступника своим людям, я приказал взять его, чему, однако, категорически воспротивились французы. Началась перепалка, за ней стычка, но, поскольку я удерживал своих людей от слишком решительных действий, негодяю и его приспешникам удалось скрыться. Я остался ни с чем, точнее, с избитыми людьми, шестью разозленными французами и серьезной угрозой для своей будущей карьеры.

Французы со свойственной их нации бесцеремонностью нажаловались на меня начальнику, который, как им, естественно, было известно, являлся их соотечественником. Однако возглавлявший в ту пору Службу древностей мсье Гастон Масперо – человек редкостной порядочности и проницательности – вовсе не намеревался на основе одного лишь голословного навета уволить того, кого сам пригласил на должность главного инспектора Зная меня достаточно хорошо, мсье Масперо не верил в мою виновность, однако, не желая конфликтовать с влиятельными представителями французской колонии, предложил мне ради соблюдения формы принести им извинения. Возможно, с точки зрения француза, такого рода компромисс представлялся самым разумным выходом из создавшегося положения, однако я почувствовал себя до крайней степени униженным и оскорбленным. Согласитесь, не очень приятно просить прощения у виновников конфликта, сознавая собственную к нему непричастность, – ведь я всего лишь добросовестно выполнял свои обязанности. Помимо столь прискорбного попрания моей чести и гордости, меня тревожило и другое – причем, возможно, даже сильнее, чем моральное унижение. Кем был тот араб, напавший на меня в Долине царей, а потом учинивший столь вредоносный для моей репутации скандал? Почему он на меня ополчился? Был ли тот факт, что он причинил мне серьезные неприятности сразу после ночного посещения мечети аль-Хакима, простой случайностью или же за этим инцидентом таилось нечто большее? Мне невольно вспомнились последние слова старого араба; "Ты получил предупреждение!" Ну что ж, теперь я действительно осознавал себя предупрежденным, хотя, возможно, не в том смысле, какой имели в виду мои недруги. Мне пришло в голову, что, коль скоро кто-то счел нужным предпринять против меня активные действия, причина тому может быть лишь одна: я подошел слишком близко к раскрытию какого-то важного секрета Возможно, даже ближе, чем смел надеяться. Иначе кому бы потребовалось предпринимать скоропалительную попытку лишить меня должности?

Подтверждением обоснованности такого предположения стало полученное через несколько дней после скандала с французами письмо от Теодора Дэвиса Он, похоже, пребывал в крайнем возбуждении. Речь в послании шла о находке, сделанной Дэвисом в Долине царей, – о неразграбленной гробнице, полной сокровищ. Не могу не признать, что при этом известии я испытал смешанные чувства. С одной стороны – живой интерес к столь редкостной находке, а с другой – острую зависть: ведь по справедливости честь такого открытия должна была принадлежать мне. Поначалу я решил было, что Дэвис наткнулся на то самое место, где в последний вечер пребывания в Долине царей работал я сам, но, торопливо прочитав письмо до конца, я убедился в безосновательности своих опасений. Из текста явно следовало, что он проводил раскопки на другом склоне. Тем не менее находка Дэвиса представляла для меня немалый интерес, ибо, по его мнению, захоронение принадлежало родителям царицы Тии.