Скоро мистер Андерсон почувствовал, как хорошо владеть банком. Проблемы с выводом прибыли из России исчезли, мелкие финансовые вопросы, на которые им с Тедди раньше приходилось тратить время, стали решаться сами собой. Виталий был благодарным младшим партнером и делал все, чтобы мистер Андерсон не пожалел о своем решении. Например, убеждал американца присмотреться к только что заработавшей по-настоящему в Москве фондовой бирже: такие возможности бывают раз в сто лет! Но тот отказывался. Биржа – это не его. «Я не играю в игры, в которых кто-то другой сдает карты», – объяснял он Виталию один из своих самых твердых жизненных принципов.

В 1998-м Коган – ненадолго – признал его правоту. Но после кризиса «АА-Банк» стал расти только быстрее: банки-гиганты, заигравшиеся с государством, рухнули, когда оно объявило дефолт, и настало время более гибких и юрких. Виталий был как раз такой.

Мистер Андерсон по-прежнему ничего не понимал в банковском деле, но его радовал расширяющийся благодаря Когану круг друзей. Молодые русские, с которыми знакомил его Виталий, прилично говорили по-английски и не пугались его: видали, возможно, и пострашнее на этом своем Диком Востоке, думал мистер Андерсон, отечески улыбаясь новым приятелям. Им было с ним интересно: он рассказывал пусть и тщательно отобранные, но все равно кинематографичные истории из прежней жизни. Про мафиозные семьи, продажных федеральных агентов, про знаменитого вора-ирландца, ради страсти к музейным грабежам похерившего блестящую карьеру рок-музыканта… «Неужели в Америке все вот так? Это же совсем как у нас!» – удивлялся кто-то из новых знакомых, наивно вытаращив глаза на американца. «Теперь уже не так», – с грустью отвечал мистер Андерсон.

Появилась наконец у него и подруга. Дарье было тридцать семь, и она не была ни красива в строгом смысле слова, ни опасна, ни меркантильна. Она работала юристом в «АА-Банке», но постепенно, с согласия Когана, превратилась в личную помощницу старшего партнера. Зарплату – вполне достаточную для комфортной жизни – ей платил банк, то есть, в некотором смысле, сам мистер Андерсон. Но она не нуждалась в его деньгах и, казалось американцу, искренне о нем заботилась. Ей нравилось, как он умеет рассказывать, как без видимых усилий заставляет себя слушаться, как предугадывает ее желания. Ей хотелось отплатить ему тем же, сделать так, чтобы он ни в чем не нуждался. К двухтысячному году они уже всерьез обсуждали, не пожениться ли. Мистер Андерсон вдруг понял, что не прочь завести ребенка: он чувствовал, что ему будет приятно после ужас какого долгого перерыва держать в руках маленькое, родное, пахнущее молоком…

На одной из вечеринок в доме Когана на Новорижском шоссе, только входившем в моду среди тех, кому стала тесна и скучна Рублевка, мистер Андерсон вдруг заметил, как человек постарше остальных – немного за сорок, пожалуй, – издали сверлит его взглядом. «Дарья, ты его знаешь?» – спросил он подругу. Та видела внимательного гостя впервые. Ясность внес Коган: это, сказал он, чиновник нового поколения, глава департамента в Минфине. Занимался бизнесом – черт его знает, каким именно, – но теперь решил послужить стране.

Когда гости уже стали разъезжаться, чиновник новой формации подошел наконец к мистеру Андерсону, протянул визитку и произнес:

– Я слышал о вас много хорошего, мистер Салливан, а вот лично не был знаком. Очень хотелось бы встретиться с вами, есть что обсудить.

– Андерсон, – машинально поправил его американец. – Моя фамилия Андерсон.

– Я знаю, мистер Салливан, – улыбнулся министерский. – Пожалуйста, позвоните мне, нам непременно надо встретиться.

Слегка поклонился и пошел к выходу. Джимми Салливан, он же Джеймс Андерсон, проводил его тяжелым взглядом. Он думал, что готов к такому повороту событий. На катящемся камне мох не растет, повторял он друзьям перед самым отъездом из Бостона. Те, кто не прислушался, либо до сих пор в тюрьме, либо вышли совсем недавно. Но, посмотрев на Дарью, которую, он заметил, в последнее время стало тошнить по утрам; на Виталия, громко смеющегося с гостями, – Джимми Салливан не смог представить себе, как сейчас, в 70 лет, он опять начнет все сначала. Он слишком прижился в Москве, оброс местным мхом и не хотел больше никуда катиться. Салливан спрятал визитку модернизированного чиновника во внутренний карман твидового пиджака.

Валерий Федяев так и не объяснил Салли, как он его вычислил. Фотографии ФБР, снятые в 1994-м, и более поздние «состаренные» фотороботы одного из самых разыскиваемых людей Америки были совершенно не похожи на тихого московского бизнесмена Джеймса Андерсона. Салли перестал носить очки – начал пользоваться линзами, облысел, немного обрюзг – вроде изменения не слишком заметные, но в результате, думал он, сравнивая себя иной раз с портретами в Интернете, сходства почти не осталось. Да и кто стал бы искать его в Москве? Скорее уж где-нибудь в Ирландии, где у него множество друзей, или на Ривьере, где он хотел было обосноваться до отъезда Терезы. А в здешнем хаосе казалось так легко скрыться!

Как бы то ни было, Федяев нашел его. Когда они встретились, чиновник ясно дал понять, что не намерен никак использовать свое знание. Он ничего не просил взамен, только любезно расспрашивал о московских впечатлениях, о бизнесе, о Дарье. Салливан понимал, что его шантажируют; никогда раньше он не допустил бы подобного. «Я старик», – думал он с горечью. В молодости Салли тут же раздавил бы жабу. Может, просто встал и задушил бы. Но одно из преимуществ старости – отличный самоконтроль. «В конце концов, – успокаивал он себя, – Тедди не зря говорил мне, что здесь нельзя без местного партнера».

И Федяев стал новым местным партнером. Южанин, игравший эту роль в 90-е, исчез, будто его и не было. Салливан не спрашивал Федяева, как он этого добился. В число владельцев банка и «Кремлин Касинос» вошли две новые компании с ничего не говорящими названиями. Чиновника устраивали небольшие доли – он не был ни жадным, ни требовательным, не докучал Салливану и Когану никакими просьбами. Наоборот, несколько раз в год тактично наводил на интересные окологосударственные проекты, каждый из которых приносил банку хорошую прибыль.

Федяев стриг купоны и делал карьеру; скоро он уже был заместителем министра. Женился на балерине с дорогими вкусами и сам стал интересоваться искусством. Как-то раз даже спросил Салливана про ограбление Гарднеровского музея в Бостоне:

– Вы ведь тогда, кажется, знали обо всем, что происходит в городе?

– Мне кажется, с этого случая начались мои неприятности, – честно ответил Федяеву свергнутый король Саути. – Я знал меньше, чем должен был, и это стало дурным знаком.

Он рассказал партнеру про Дейва и Джорджи, про Дега и наполеоновский штандарт.

– Не знаю, где теперь все это добро, но наверняка продано солидным коллекционерам. А вот про дорогие картины я не знаю вообще ничего. Просто не смог найти следов. И это, конечно, был позор для меня в то время. Никто, конечно, мне так не сказал, но… Таких неудач, Валерий, жизнь нам не прощает.

С годами Салли становился все более склонен к нравоучениям.

Но все же это был Джимми Салливан. Он по многим признакам догадывался, из какой норы в начале девяностых вылез Федяев, как он стал бизнесменом, а потом важным чиновником; хотя Салли почти не следил за русской политикой, кое-что он знал – а скорее, чуял, как старый обитатель джунглей. В официальных биографиях замминистра имелись пробелы и обтекаемые формулировки, которые помогали понять, как он разыскал Салливана; да и манерами Федяев напоминал американцу некоторых старых знакомых из числа федералов. А блестящий английский только дополнял картину.