В круглых волглых глазах, в губастом, тоже округленном, рту: недоумение, боль, и с нею — страх, как у рыбы, вынутой из воды. И впрямь — Карась.

— Видно, ты верно сказал: мы сброд никчемный, безмозглая сволочь, и нечего нам, остолопам, на счастливых коситься, завидовать им. — Помолчав, проворчал: — Не знаю, как твой, мой дед говорил — раньше, покуда волхвов не развелось, точно клопов, — не угодит если идол народу, зря требу ест, его вырывали и в речку кидали. Неужто правда, а, друже?

— Отстань, Карась! — Устал он голову ломать над этим. Устал от злых богачей, от недобрых богов — их благодетелей. Степь нагнетала в душу сонливость. Пастухам — чем им плохо? Так, может, и надо — бродить наугад, дремать на ходу, пока не помрешь.

…А впереди вставал уже новый рубеж. Полоса голубая. Дым, облака? Нет — идешь, идешь: она на месте, все шире, темнее, сверху — в белых зубцах. Руслан спросил у стража:

— Море?

— Горы, — ответил алан. — Кавказ.

Жутко смотреть. После днепровских порогов впервые встретили лес, и тот, нелепый, черно-зеленой стеною вздыблен над степью. Выше: хребет на хребте, чистый снег, и меж туч — лезвием острым — обледенелый гребень.

Уже зима наверху.

— Там вечно зима, — сказал Урузмаг.

— Это, наверно, и есть край земли. Поди одолей. Немыслимо, чтобы где-то еще, за дикими кручами, ровное место нашлось и люди держались на нем.

— Те, что живут позади диких круч, — усмехнулся алан, — тоже небось, впервые к махине этой приблизившись, судят о ней подобно тебе.

Всюду — камень. Селение в каменных башнях, узких, высоких. Переходили напротив него озорную, узорную, в пене, в крупных, с корову брюхатую, сизых обкатанных глыбах, подгорную речку — повозка, где с присными ехал главный хазарин, резко скривилась… и скинула, гордых, в стремнину. Вопль. Вода — холодна, как в полынье.

Хазар подобрали, вынесли верные конники.

Стучит барабан, дудка пищит. Старые горцы в бараньих папахах, в свитах белых, нарядных, с мечами короткими на животах, встречая — заранее, видно, их известили — грозных гостей, укутали их, украдкой смеясь, озябших и мокрых в черные шубы с прямыми плечами без рукавов, и важно, с почетом, наверх увели. Опять пировать. Всю дорогу от Таны хазары, булгаре — веселые, пьяные.

Горцы в кафтанах и шапках поплоше, обтертых — без охоты к алану: не надо ль помочь. А помочь — не спешат. Он им по-булгарски:

— Друзья, волоките на берег арбу. Ось, видно, сломалась… От самой Таны, стерва, верещала, истерзала мне слух. Кузница где? Ого! Высоко. — И русичам: — Эй, Уруслан, и ты, его приятель, не возьметесь ли ось до ковалей дотащить? Телегу туда не поднять — крутизна да уступы. А? Пройдетесь, на девушек горских насмотритесь. Какая ни есть, а, потеха. Небось надоело: в куче да в куче, точно бараны в гурте. Ну, идете?

Другой бы — плетью хлестнул, и весь разговор. Что значит родство древнее, кровное, общность старых богов. Стой, а при чем тут они? С них — беседу начать, знакомство и только. Мало ли родичей кровных режет друг друга, единому богу молясь. Просто — такой уж он человек. Честный и добрый.

Все — в уступах. Уступами горы, плоские крыши. И поле над полем, уже пустое. Эх! Хлеборобы живут. А то уже мнилось: опричь русичей, на свете сплошь пастухи.

— Какой тут народ? — спросил Руслан у алана. — Иберы? — Припомнил, что от Уйгуна слыхал. Вот они, башни крутые. И страшно, должно быть, в них, тонких, высоких, сидеть. Чудится — падают, рухнут сейчас на тебя.

— Адыге. Иберам родня. Те — за горами,

— Тоже хазарам подвластны?

— Все тут подвластны хазарам. И дальним иберам от них достается. Все, да не очень, — мигнул он с угрюмым лукавством. — Законы и вера — свои. Вроде алан адыге: живут племенами, и племена те меж собою в союзе. От буйных булгар, от хитрых хазар откупаются данью.

…Здесь воздух даже на ощупь тугой, чисто звенящий. В груди от него просторно, свежо и отрадно, как от женского смеха. Воздохнешь — и ясно слышишь, как нутро с довольной дрожью жадно всасывает летучую благодать.

Вместо улиц — тропинки вдоль низких оград бело-каменных, а вот и плетень, и кувшины на нем. Всюду женщины моют и сушат кувшины, — люди пьют и едят, как у нас.

Стук да звон. В шапках мохнатых, в ноговицах, чувяках — люд у широких дверей. Заметный народ. Носаты, чернявы. Статны все на подбор. Алан к ним — с важным поклоном. Ось, мол, сломалась. Нельзя ль починить. Озадачены. Видно, некстати явился к ним с делом алан. И прогнать, наверно, зазорно. Совещаются. Экий чудной тут язык — ломкий, шипящий. Пошумев, расступились. Указали место у порога: сидите, не шевелитесь.

Смотрит Руслан — у черной стены распластан на шкуре заросший до глаз, тощий мужик; ноги — в лубках, обернуты войлоком. Возле девчонка сидит с платком на лице: только глаза, длинные, черные, точно кузнечная копоть густая, снаружи. Глянула ими с испугом на пленных, голых до бедер, в цепях, к тому человеку взор отвела — он веки сомкнул — и грохнула чем-то железным по лемеху рядом с его головой.

Очнулся человек, зубами заскрипел.

Тщится не плакать. Пот на выпуклом лбу — точно брызги речные на белом камне. Белый нос уткнулся крючком в искривленные губы. Только задремлет, девчонка — по лемеху ржавому. Кто зайдет со двора, тоже стучит о железо железом. Без того будто звону и грохоту в кузнице мало.

Он со стоном таращит глаза — хворые, впалые. Алые от жгучего дыма, от света углей горящих. Дурные от долгой бессонницы. В них страх и боль. Водит ими по лицам, спокойным, даже веселым, по стенам, неумолимо черным и глухим, пыльному меху кузнечному.

— Это… зачем? — крикнул русич в ухо алану. — Наказание, что ли, такое? — Морщась от чада, от стука и скрежета, хмурый алан подал знак ему смуглой ладонью: молчи. Вздохнул обалдело — не наше, мол, дело.

…Чем же он, бедный, так провинился перед сельчанами — жен, что ли, выкрал у всех, или младенцам пятки отгрыз, — что ноги ему перебили, теперь измываются, вовсе хотят извести?

А девчонка… где ее робость да нежность? Жалость, тревога? В ясных глазах — безмятежность и простодушие. И ни капли сомнения. Кто она — дочь, сестра? А может, жена? У булгар, вон, девчонки тринадцати лет уже замужем. Ей-то он чем досадил? Чистой была, а он подстерег, надругался, — за это и мстит? Не похоже. Рыдала б, стеснялась.

Едва заметит женщину Руслан, пьянеет, немеет, хоть и усталый, голодный и грязный. Живой человек, молодой. Ищет в лицах, бровях и глазах приметы Баян, каждую новую видит через нее. И к этой сперва — с той же меркой, радуясь встрече. Однако теперь, страшной она показалась Руслану. В ней что-то от старой Туснэльды. От веры ее тупой и жестокой: «Так надо».

Кузнецы, раскалив добела концы двух обломков железного стержня тележного, занесли их в клещах над преступником.

…Урузмаг успел схватить юнца за плечи. Аи, глупый! Сиди.