Некоторые из самых ценных горных подарков мы получаем только при спуске на более низкие высоты. После двух месяцев скудного горного воздуха в Мананге я возвращался на джипе по новой дороге к уровню моря, и по мере спуска каждый вдох был все глубже. В первые несколько дней после возвращения наполненность атмосферного воздуха казалась роскошью, я был в эйфории. Я забыл ощущение, когда по несколько дней подряд просто не замечал собственного дыхания. Отстраненный и философский взгляд на жизнь, приобретенный в горах, оставался со мной некоторое время, а потом растворился в рутине. Примерно тогда же ежедневное пребывание на уровне моря уничтожило кратковременную акклиматизацию моего организма к высоким Гималаям.

На какой бы высоте мы ни находились, мы смотрим на мир с наших собственных гор – с самого высокого внутреннего органа, мозга. Хотя на самом деле он находится не так глубоко – всего лишь под тонким слоем черепа и кожи головы, где почти нет плоти, – он дает непостижимую точку обзора, с которой мы воспринимаем мир. Таким образом, мозг – это место, где живут все грани нашей личности. И как и весь организм, мозг – это нечто большее, чем просто совокупность его частей.

Для скорняка бессмысленная смерть животного – это источник материала для ремесла. Это был лишь один из многих уроков, которые я вынес из курса выживания в дикой природе, на который записался в сельской местности Нью-Джерси летом после окончания университета. С тех пор как я познакомился с дикими съедобными растениями в Центральном парке, я хотел узнать больше о жизни в мире природы, и выживание в дикой местности казалось логичным следующим шагом.

На второй день курса у нас было занятие по выделке шкур. Инструктора звали Гэри, и он очень напоминал дровосека: длинная всклокоченная борода цеплялась за его красную фланелевую рубашку, когда он стоял на коленях на влажной траве рядом со сбитым на дороге оленем. Ранее в тот же день другой инструктор проезжал мимо, недалеко от того места, где мы остановились. Он притормозил на обочине и загрузил животное в свой пикап, чтобы показать на курсе выживания в качестве демонстрационного образца. Инструкторы отнеслись к этой предыстории спокойно: подбирание сбитых животных не казалось им чем-то необычным. Меня же это и удивляло, и пугало одновременно. На тот момент это был первый раз, когда я видел тушу животного вблизи.

Небольшим перочинным ножом Гэри разрезал кожу оленя вокруг лодыжек и шеи, затем по внутренней стороне каждой конечности. Еще один разрез проходил прямо по животу и соединял все остальные разрезы. Он отложил нож в сторону и начал с силой сдирать шкуру своими грубыми руками. При каждом рывке янтарная шкура постепенно отделялась от красных мышц и белой соединительной ткани. Шкура снималась с тела животного так же легко, как кожура с банана, или, как я узнал ранее на занятиях по изготовлению охотничьих луков, так же чисто, как кора дерева в начале лета. Я никогда раньше не видел, как снимают шкуру с животных, и, к моему удивлению, это было быстро и без крови.

Когда шкура освободилась от плоти, она напоминала большое пальто. Гэри проделал отверстия по периметру и закрепил шкуру на большой прямоугольной деревянной раме, растянув ее во всех направлениях, как меховой батут. С группой студентов, шедших за ним, он отнес раму на солнце и прислонил к дереву, где она сохла в течение следующих двух дней.

Позже днем, в перерыве между занятиями по изготовлению орудий из камня и оленьего рога, я подошел к сохнущей шкуре. За мгновение до снятия она имела сложную геометрию, повторяющую очертания шеи, туловища и конечностей, но теперь была идеально ровной. Она уже начала напоминать лоскут ткани. В этом и была цель выделки шкур с незапамятных времен.

Густой янтарный мех был грубым на ощупь, и я заметил, что на кончике каждого волоска были тонкие черные и белые полосы – идеальный лесной камуфляж. Я смахнул несколько прилипших сосновых иголок. Обойдя раму с другой стороны, я нерешительно коснулся влажной и лишенной шерсти внутренней поверхности кожи. В отличие от готового материала, еще свежая и увлажненная кожа была на ощупь резиновой: при надавливании она упруго пружинила. По ней змейкой вился кровеносный сосуд, и мухи исследовали гладкую быстро высыхающую поверхность в поисках благоприятного участка, на котором можно отложить яйца.

Только что снятая с плоти, эта кожа была телесным периметром, в пределах которого олень прожил свою жизнь. Я внимательнее присмотрелся к небольшому шраму, на который указал Гэри, – беловатому бугристому участку на спине животного. Этот шрам говорил о каком-то происшествии из жизни оленя: возможно, о встрече с острой веткой, колючей проволокой или агрессивным самцом в брачный сезон.

Через два дня и несколько лекций о диких съедобных растениях шкура стала сухой, жесткой и твердой, как картон. Новый инструктор, Лори, продолжила занятие по выделке шкур в том месте, где остановился Гэри. Она была одета в комбинезон, а на ее худеньких плечах лежали две косы.

«Мы называем это сыромятной кожей», – сказала она, проведя пальцем по голой стороне шкуры. Раздался слабый приглушенный звук, напоминающий звон гонга. Она держала в руках острый стальной инструмент, который мы использовали для следующего этапа выделки – мездрения. Лори длинными ровными движениями стала скрести лезвием по меху, и клочки шерсти и тонкие полосы кожи начали падать и быстро скапливаться у ее ног.

«Знание слоев кожи – это ключ к качественной выделке шкуры, – сказала Лори, – и к тому, чтобы не разорвать шкуру в клочья».

Она указывала на множество слоев кожи, снимая их: сразу под мехом был темный слой, под ним еще один с черно-белыми вкраплениями, а затем желтый. По мере обнажения каждого нового слоя она указывала на различия в цвете и текстуре, которые были неразличимы для моего глаза, хотя я кивал вместе с другими студентами. Наконец Лори достигла ярко-белого слоя. Мы добрались до дермы.

«Вот тот момент, когда пора остановиться, – сказала она, задыхаясь от усталости. – Нам нужен этот прекрасный белый цвет по всей поверхности шкуры. Это ключевой момент: соскребете слишком мало – шкура ни за что не получится мягкой, соскребете слишком много – продырявите ее. Все дело в слоях».

Она перевернула раму и начала скрести сторону без меха, снимая слой тонкой мембраны, которая когда-то покрывала мышцы и сухожилия.

Как объяснила Лори, проблема превращения кожи в пригодную для использования ткань заключается в том, что после отделения от тела животного у кожи есть только два пути: либо она высыхает и превращается в сыромять, не подверженную гниению (но при этом приобретает твердую консистенцию дерева), либо остается влажной и податливой (но при этом гниет). Ни то ни другое не пригодно для создания материала для пошива. Чтобы кожа мертвого животного обрела вторую жизнь в качестве одежды, она должна стать одновременно и сухой, и эластичной.

Ключ к решению этой загадки был найден, когда Лори вынула из белого пластикового ведерка розовый блестящий комок желеобразной плоти – мозг оленя. Он был размером с большой апельсин, но гораздо меньше, чем человеческий, который размером с канталупу[19] (его я буду препарировать много лет спустя, будучи студентом). Она бережно держала мозг в сомкнутых ладонях, чтобы все могли его видеть, и старалась не касаться косами его влажной извилистой поверхности. По ее словам, мозг был необходимым ингредиентом для магического превращения сырой вонючей шкуры в роскошную кожу. Этот процесс называется мозговым дублением. В результате должен был получиться тот самый мягкий материал, в который одевались люди на протяжении всей доисторической эпохи, а также в колониальной Америке.