— Грязная. Такими руками хозяйские постели трогать непозволительно. Свиней кормить и то… Бездарная, безнадежная. Какого черта тебя здесь держат?

Опустила голову, стискивая руки в кулаки, но не смогла сдержаться, не смогла промолчать.

— Держат и будут держать, даже если я в дерьме вываляюсь, а ты еще раз ударишь, я тебе глаза выцарапаю, и мне ничего за это не сделают.

Рамона посмотрела на меня и поджала губы, а потом замахнулась, чтобы ударить, но я перехватила ее руку и изо всех сил оттолкнула. Да так, что та поскользнулась на невысохшем после мойки, полу и растянулась, проехавшись брюхом к ведру, задела его, и оно перевернулось так, что Рамона оказалась в грязной луже.

Смеха не последовало, они все повернулись ко мне с ненавистью в глазах.

— Ты что себе позволяешь? Ты!

— Дура! Теперь без ужина останешься!

— Пусть ее высекут!

Рамона встала с пола, приподняв мокрую юбку, подошла ко мне вплотную и процедила сквозь зубы.

— Ты…ты у меня от голода по стенкам ходить будешь.

Но меня никто не тронул. Ужина, правда, я так и не дождалась. Сидела в своей каморке на застеленной кровати и смотрела в окно на то, как птицы прыгают с одной ветки на другую, порхают, взмахивая крылышками, пока одна из них не врезалась в стекло и не упала на подоконник.

И я была бессильна ей чем-либо помочь. Она умирала, а я могла только смотреть и чувствовать, как текут слезы по щекам. Как будто эта птичка была мною. Веселая, маленькая и счастливая, пока не обманулась и не разбилась насмерть.

Свернулась калачиком на постели, прикрыв глаза.

Какие-то несколько лет назад все было иначе. И в этом доме жил тот, кого я боготворила, за кого получила удар ножом и ни секунды не пожалела… И зря. Все зря.

— Вставайте, синьорита. Я отведу вас в лабораторию.

Я уже к тому времени не сопротивлялась. Привыкла. Как будто это было чем-то совершенно нормальным — отдавать свою кровь, когда это потребуется для нормального функционирования Марко.

— Я недавно сдавала. Это слишком часто. — возразила скорее машинально.

— У меня приказ. Мне все равно.

Сухо сказал парень в темном костюме и с наушником в одном ухе. Да, им все равно. Всем здесь все равно. Только Марко всегда переживает, только он приходит узнать, как я себя чувствую, только он присылает мне шоколад и сладости с кухни.

Кровь брала все та же девушка с миндалевидными синими глазами и темными курчавыми волосами, выбивающимися из-под медицинской шапочки.

— Я только недавно сдавала… Разве можно так часто?

На меня не обращали внимание, перетянули жгутом руку и вонзили иглу в вену, и я почти сразу же поплыла, провалилась в пропасть.

В себя пришла от звука голоса… знакомого и такого страшного для меня теперь.

— Всю кровь, Марса. На нужды клана.

— Пожалуйста… Сальва, умоляю. Сальвааа! Меня это убьет!

— Я буду скорбеть.

Ощутила, как меня подняли на руки, в ноздри забился знакомый запах, легкими покалываниями потек по венам, оживляя, пробуждая.

— Сальваааа.

— Прощай, Марса!

Меня уложили на что-то мягкое, с запахом свежести, повеяло прохладой и ужасно хотелось спать. Но это был не сон, а скорее слабость и полудрема от нее. Когда тяжесть сковывает все тело и нет сил поднять даже руку.

Ощутила, как чьи-то пальцы убрали волосы с моего лица, как очертили мои скулы, губы, нос, как будто рисуя. Кто-то уселся рядом, грузно придавив кровать.

А потом я услышала его голос.

Я сдаюсь призраку любви,

А на преданность брошена тень.

Она единственная, кого я обожаю,

Королева моего молчаливого удушья.

Разрушь эти сладостно-горькие чары надо мной,

Вырвись из рук судьбы,

Сладостно-горькая,

Я не сдамся, она владеет мной.

Я несу этот крест,

Она стала моим проклятием.

Разрушь эти сладостно-горькие чары надо мной,

Вырвись из рук судьбы,

Сладостно-горькая!

Я хочу тебя.

О, как я хотел тебя,

И ты нужна мне.

О, как я нуждался в тебе.

(с) Перевод Bittersweet (Apocalyptica)

* * *

Палермо 2003 год

Сальваторе

Уснула. Из вены торчит шнур, который питает ее глюкозой. И он сидит на полу рядом, запрокинув голову так, что ему видны ее тонкие пальцы, свисающие с кровати слева от его головы. И он, словно верная псина, охраняет ее сон. Чтоб никто не разбудил и не тронул… Проглядел. Не проконтролировал. Не думал, что кто-то посмеет. Любуется ее запястьем, очертанием фаланг и коротко обрезанными ногтями. Он бы сдох, если бы они добровольно коснулись его лица, как когда-то. Вначале ему кажется, что это она так тяжело дышит, что, кажется, кровать дрожит, а потом понимает, что это его всего трясет. Потому что испугался, когда ее бледную до синевы увидел, когда пульс едва прощупался… Весь свой гнев на Марсу обрушил. На бывшую любовницу, верную, преданную…. Она поплатилась жизнью за то, что посмела попробовать отнять у него Вереск.

Пока спит, пока есть перерыв между ненавистью, тянется своими дрожащими пальцами к ее. Трогает кожу. Скользит между ними, сплетая со своими. И трясет так, как будто ничего более эротичного, более откровенного никогда не делал. Поднес к губам и прижался с широко открытым ртом к запястью, глаза закрыл, вдыхая, втягивая, вжирая ее запах. Не выдержал, потерся о ее ладонь. Жадно, как психопат, как избитый хозяйкой, виноватый пес.

— Моя единственная слабость, — едва слышно, — моя одержимость. Вереск. Ты, всегда только ты. Чтобы не делал… только ты, проклятая. Все на тебе завязано. Я расту, крепну, изменяюсь, матерею, я завоевываю этот гребаный остров, подминаю под себя людей, ставлю на колени самых сильных из них… а ты неизменна внутри меня. И я всегда получаю то, что желаю, выдираю у жизни, иду по трупам. Но все ничтожно, все не имеет никакого значения. Никакой радости от победы, никакого гребаного торжества. Потому что я всегда хочу только тебя! Тебя, бл*дь!

Приподнялся и склонился над ней, над ее лицом.

— И я тебя получу! Ты моя, Вереск! Ты принадлежишь мне!

Распахнула тяжелые веки и, едва шевеля губами, произнесла:

— А я тебя ненавижу и всегда… слышишь, всегда буду желать тебе смерти.

Ударила, засунула лезвие под ребро, достала до сердца и несколько раз провернула. Каждое слово — убийца.

— Значит, ты будешь желать ее и себе. Одну я тебя здесь не оставлю.